виртуальный клуб Суть времени

Школа сути – 1 from ECC TV .

Скачать файл.avi (avi - 496 Мб)
Звуковая дорожка, файл.mp3 (mp3 - 71,5 Мб)
Версия для мобильных устройств, файл.3gp (3gp - 71,8 Мб)

Youtube

Трекеры: rutracker.org, kinozal.tv

 

Школа Сути
 
Лекция первая.
Об историческом духе

 
Несколько месяцев назад мы собирали Оргкомитет политического Лицея и договаривались о том, как будем работать. Потом началось это «политическое цунами», из которого в каком-то смысле мы сейчас начинаем выходить (еще не очень ясно – в каком смысле). Но никакое политическое цунами не может оправдать отсутствие работы Лицея. Как говорят в таком случае: «Если уж я что решил – то выпью обязательно». Если мы уж решили создавать Лицей, то мы должны начинать работу. А почему мы должны ее начинать? Может быть, процесс пошел в совершенно новом направлении и нам уже не до лицея? Объясняю.
В математике есть такое выражение: «Необходимо, но не достаточно». Занятие политической деятельностью – политической борьбой, если хотите, – необходимо. Великий французский революционер XVIII века Дантон говорил по этому поводу: «Нет ничего хуже, чем отказ от борьбы, когда борьба необходима». Так вот, она – необходима. И эта политическая борьба должна осуществляться. Она должна носить конкретный характер. Нужно учиться этой конкретной политической борьбе. Нужно организовывать эту борьбу. Нужно предавать этой борьбе все новые и новые, разумеется, абсолютно конституционные формы – мы ни к какому экстремизму никогда не призывали и призывать не будем.
Итак, это необходимо, но этого – не достаточно. Потому что ситуация, в которой мы находимся, – чудовищна. И я никогда эту ситуацию не воспевал. Я много раз настойчиво повторял, что после того, как распался Советский Союз и (не без поддержки определенных, широких слоев нашего общества) был демонтирован Красный проект, – после этого началось метафизическое падение. Со всеми его слагаемыми: разгром идеального, потеря подлинности, потеря стратегической мотивации – и пошло, и поехало. Поскольку это сопровождалось ельцинскими подвигами в том, что касается создания криминально-буржуазного класса, класса монстра, который теперь поедает страну, – то все покатилось под откос очень быстро. Я много раз рисовал эту картину. Вот так оно покатилось под откос [рисует].
Все, что сделал Путин, это никакое не вставание с колен, никакой не разворот этого процесса в сторону воскресения России. Он просто скорость этого движения к концу изменил. Лыжник катился вот по такому крутому склону… А потом, бац, и покатился по пологому – вот и все. Вот тут черта, после которой страны не будет. Когда эта линия подойдет к этой черте [показывает на рисунке], страны не будет. Все. Точка. И я говорил, что по нашим расчетам – это 2017–2018 год.
Тогда же я говорил, что будут попытки этот пологий склон превратить в резкий, при котором, например, все может кончиться в 2012 году. Оно бы, я убежден, и кончилось, если бы не движение «Суть времени» и не то, что мы сделали на данном историческом рубеже. И тогда же я говорил, что никакой разницы между концом в 2012 и 2017 году, в принципе, не существует. А в каком-то смысле, этот конец 2017 года будет еще более ужасным, потому что все пойдет просто в распыл. Просто есть 5–6 лет. И, как помните, наверное, цитировал «Белое солнце пустыни»: «Ты как хочешь – сразу или помучиться?». – «Лучше помучиться». Вот можно 5–6 лет помучиться…
Но если от таких мрачных шуток переходить к какому-то политическому самозаданию, то за эти годы, а точнее за 4–3 года, можно попытаться создать какой-то субъект, какое-то новое движение. Которое, действительно, либо, и об этом тоже много говорилось, повернет процесс раньше, чем он придет к историческому концу… Либо в момент исторического конца это движение сможет натянуть вот здесь [показывает на рисунке] какую-то «пружинную сетку»… И на эту сетку все упадет. И тогда, может быть, после этого начнется очень крутое восхождение страны. Если удастся здесь удержать Россию, в этой ситуации, то наверняка начнется. Поскольку падение на любую такую сетку, которую, как вы помните, я назвал аттрактором, штука крайне болезненная, то, конечно, лучше создать субъект размером побольше и повернуть раньше… Где-нибудь в 2014–2015 году… Где-то здесь [показывает на рисунке] (рис. 1).
 

 
Рис. 1

Но для того, чтобы создать такой субъект (субъект первого рода), или другой субъект, который будет все это держать (субъект второго рода), нужны невероятные усилия. Россия втягивается в воронку регресса. Этот регресс, это падение, связано с отказом от Красного проекта и распадом Советского Союза. Когда в принципе отказываются от проектов, которые так страстно осуществляли, которые так политы кровью, на которые были возложены такие надежды, когда это выбрасывают, – то потом начинается настоящая, полномасштабная катастрофа. Не только геополитическая, но метафизическая. Выхода из нее почти нет. Из таких положений выходят крайне редко, и очень нетипичными способами.
Нет обычного типичного способа, который называется политическая революция, – потому что нет социальной структуры общества, позволяющей осуществлять классическую революцию. Я имею в виду классовую структуру, в которой существуют борющиеся классы, – осознающие себя, имеющие полноценное классовое сознание, способные мобилизоваться на эту борьбу… Нет этих классов, ибо классы определяются собственностью на орудия и средства производства, а фактически, в ситуации регресса, исчезает само понятие производство как созидательный процесс.
У нас нет сейчас собственности на орудия и средства производства и нет собственников на орудия и средства производства, потому что даже то, что по форме является, так сказать, средством производства – какой-нибудь завод и т.д. – на деле, по содержанию, является инструментом воровства. Приходящий на этот завод вор ищет дыру в таможне, ищет способ уйти от налогов, ищет что-нибудь еще… Потому что он – вор, и это его социально-генетическая природа. А если его природа такова, то природу не переломишь. И все надежды на то, что сначала он станет собственником, а потом начнет созидать, все эти надежды – это полное фуфло. Так не бывает. Я говорю, что, может быть, есть отдельные люди, которые так живут, даже есть большие группы людей, которые так живут, –  но класс так не живет. Точнее даже не класс, а вот этот социальный субстрат, или социальный элитный организм, который все пожирает. Он живет другим. Он живет воровством.
В этом смысле все эти разговоры о том, что «вот, мы сейчас получим независимые суды от власти, а потом мы создадим политический плюрализм, у нас много будет партий, и тогда пойдет уж музыка не та, у нас запляшут лес и горы», – абсолютно воспроизводит «Проказница Мартышка, Осел, Козел да косолапый Мишка…» Потому что никакой разницы, будет ли этих партий четыре или пятьсот – нет. Их вполне может быть пятьсот, потому что уже сейчас заявки поданы чуть ли не на сотню. Если они будут по пятьсот человек партия, так их и будет пятьсот или тысяча. Это будут такие простыни, на которых несчастный избиратель будет выбирать, за кого он будет голосовать… Карлик женился на баскетболистке; все думают, как это будет происходить между ними, это соитие. Смотрят в замочную скважину, он по ней бегает и кричит: «Неужели это все мое?» Это будет такой вот сюжет… Но все эти партии будут бандитскими. Как изначально ложен мэм «партия жуликов и воров» (мэм – это такая специальная конструкция, такой компьютерный вирус, который должен поселиться в сознании)… Так вот эта конструкция ложная, потому что все партии таковы. Они не могут не быть таковыми, потому что криминально-буржуазный класс стоит у власти. Если у власти стоит такой класс, то партии, как надстройки, и будут тоже криминальными. Тогда надо делить, какая из этих партий – «партия жуликов и воров», какая – «партия мошенников», какая – «партия убийц» и т.д. И все понимают, что ни Жириновский, ни другие герои данного романа, не являются людьми, лишенными того греха, в котором справедливо упрекают правящую партию. Которая, разумеется, больше всего, так сказать, приближена к «средствам производства» – они же инструменты воровства – и более массировано осуществляет все тот же процесс, который чуть менее массировано или совсем менее массировано осуществляют другие. И борьба идет, по большому счету, за то, чтобы другие все-таки победили эту партию, и тогда могли бы дорваться до крупных кусков. Которые они будут также обкрадывать, как сейчас их обкрадывает данная партия. И ничего другого в принципе быть не может. И это все понимают. Но все кричат про какой-то плюрализм, про какую-то множественность, при которой у них все станет почему-то честно. Если криминально-буржуазный класс у власти, не может все стать честно.
То же самое и с судами. Суды, независимые от власти, будут зависеть от местных мафий. От любой банды и бандочки. И вообще – от криминального инстинкта судьи. Криминальный инстинкт – неистребим. Опять же, говорил много раз: я могу накормить свою собаку самым дорогим и самым хорошим кормом, но, если она увидит ежа или крота, она его задавит, потому что у нее – инстинкт. Ровно такой же инстинкт у бандита, ставшего капиталистом. Уникальные люди в какой-то степени могут преодолеть этот инстинкт, потому что человек есть всегда человек, у него всегда есть какая-то свобода воли… Но в целом субстрат, из которого создан этот самый класс, преодолеть этот инстинкт не может. Он будет воровать. В особо крупных размерах или в особо мелких – никакой разницы нет.
Опять разговор идет о том, что «а это все чиновники, они как-то так особо смачно воруют…». Не понял. Огромная группа людей, не являющаяся чиновниками, специализируется только на том, как к власти подлезть на карачках, как именно ей подфартить, с тем что бы что-нибудь от нее получить – и это и есть основной бизнес. Ну что мы дурака-то валяем друг с другом? Что, основной бизнес в том, чтобы поставить заводы, организовать производства, уменьшить издержки производства, увеличить эффективность и за счет этого получить прибыль?..  Ну что за хохма?.. Кому-нибудь что-нибудь где-нибудь облизать и получить сверхприбыль – вот что такое бизнесмен. А также – украсть… Привести тухлый товар… Обмануть покупателя... Найти окно в таможне... Убежать от налогов… Вот это все вместе и есть наша жизнь, как форма существования криминальных тел. Было сказано: «Жизнь, как форма существования белковых тел». А это – жизнь, как форма существования криминальных тел.
Сделано это было Ельциным, который сказал, что мы построим капитализм в стране без первоначального накопления легального капитала за несколько лет. Он его и построил – естественно, из бандитов. Если нет легального накопления, значит, нужно использовать нелегальное.
А перед этим было сделано нечто еще более ужасное Горбачевым, Яковлевым, и другими, которые просто разгромили идеальное… Уничтожили Красный проект, раздавили его… Наплевали на волю большинства населения, выраженную на референдуме, развалили Советский Союз… И – полностью демонтировали тот способ жить, чувствовать любить, созидать, который существовал до этого. Сломав все это – как они говорили, «сломав хребет», – они запустили регресс. А Ельцин его ускорил. И все это [показывает на рисунке] – покатилось…
Что сделал Путин? Он стабилизировал регресс. Поэтому, когда говорят «стабильность», – стабильность чего? Вот этого регресса. Ну, все и катится к смерти. И ответ на этот вызов не может иметь форму обычной классической революции с классовой природой. Если бы был исторический восходящий процесс, если бы все боролись за то, как лучше всего произвести, у кого более сильный образованный рабочий, то этот рабочий класс бы восходил… Инженерный класс или прослойка (уж не знаю, что это сейчас, скорее класс)  тоже бы восходил… Ученые бы пылали страстью к новым открытиям и т.д… И все жили бы полноценной жизнью… И внутри этого – была бы борьба. В результате этой борьбы, как считал Гегель, да и Маркс тоже, человечество восходило бы от большей несвободы к большей свободе. Это был бы нормальный исторический процесс. Его – нет. И наша задача заключается совершенно не в том, чтобы победить в условиях данного восходящего исторического процесса, а в том, чтобы процесс антиисторический, регрессивный, – повернуть в другую сторону.
Как я уже говорил, это возможно двумя путями.
Либо за счет создания очень мощного, очень специфического субъекта, который в предраспадные моменты начнет что-то делать… Вот здесь [показывает на рисунке], перед этим распадом… Вот здесь, когда это все заколышется, оно начнет вибрировать... Оно уже начало вибрировать. А потом оно начнет вибрировать сильнее.
Либо нужно предуготовиться к тому, что, тем не менее, в какой-то точке это все начнет падать в историческое небытие окончательно – в 2017–2018 году… И там надо будет аттрактор подставлять с тем, чтобы на него все упало [показывает на рисунке].
Любая из этих задач – нетипична. Это не классическая политическая задача, не задача классической политической борьбы. Поэтому даже субъекты, которые ее ведут, не могут быть оформлены классически. Партия – это нечто классическое, позволяющее в классической исторической ситуации классическими политическими методами добиваться классического политического результата. А здесь – все неклассично, все нетипично, все пребывает в особом и особо тягостном состоянии. А в подобных состояниях, извините, методы применяются другие.
Большевистская партия не была партией. Сила ее была в том, что она не была партией. Ее можно назвать сектой, орденом или чем угодно еще, но только не партией. Поэтому она и смогла стать тем «брезентом», натянутой «пружинной сеткой», на которую упала страна, не разбилась и смогла дальше куда-то восходить. Фраза «Власть валялась в грязи» неверна. Когда власть валяется в грязи, ее уже подобрать из грязи невозможно. Власть падала в грязь, и ее сумели перехватить раньше, чем она туда упала. Упала бы  – не было бы ни страны, ни народа, ничего.
У нас задача этого типа. Либо где-то в самом последнем предкатастрофическом моменте вмешаться в процесс по-крупному и повернуть процесс, не допуская катастрофы. Либо в момент катастрофы создать этот самый брезент, аттрактор, пружинную сетку и не допустить смерти страны. И та, и другая задача – глубоко не типичны. А раз они глубоко не типичны, то и средства их решения должны быть тоже глубоко не типичными. Все типичное, классическое по отношению к этим задачам – не работает. Работает все не типичное, не классическое. Увидели нечто, созданное по нормальным рецептам – знайте точно, что результат будет нулевой. А поскольку нужно нечто нетипичное и неклассическое, то создавать нужно человека, способного к этой борьбе. Человека, который сможет, объединяясь с другими людьми, противостоять колоссальному, неслыханному вызову, которого не было еще никогда. Создание же этого человека осуществляется одним-единственным способом, известным человечеству и зафиксированным классиком: «Учиться, учиться и учиться!».
Лицей есть некая школа, где человек должен учиться этой сути, учиться способности стать вместе с другими субъектом спасения гибнущей страны, гибнущего народа. Я говорил уже и повторю здесь опять в связи с тем, что начинается новый цикл лекций, что происходит это следующим способом [рисует].
Человек осознает, что процессы очень тягостные. И он почему-то говорит себе: «Я должен этому противостоять». И это – точка №1.
Но сразу же возникает точка №2. Человек говорит: «Я – я, такой, какой я есть – этому противостоять не могу».
Если просто ограничиться этими двумя точками, или, как говорится, тезисом и антитезисом, то проблема не имеет решения. Давайте поймем, что вот здесь [рисует] есть это «Я». Это «Я» – которое доросло до какого-то долженствования («я должен этому противостоять»), и это «Я» – прекрасно понимающее, что в том виде, в каком оно есть, оно не может этому противостоять. Как – не сойдя с ума, падая в припадках, двигаясь в сторону суицида – это «Я» должно решить проблему? Очень просто. Оно должно себе сказать: «Тот, кто будет решать эту проблему – будет другое "Я", "Я со звездой", "Я новое". Я выйду в эту точку из той точки, в которой нахожусь» (рис. 2).

 
Рис. 2

Я предлагал уже и предлагаю опять назвать этот процесс «трансцедентацией», то есть выходом человека за некую границу, которая задается его «я», объективной средой, объективной ситуацией. Вот этот прорыв – по ту сторону границ неспособности решать колоссальные исторические задачи – я и предлагаю назвать «транцедентацией», переходом через границу.
Итак, задача «Школы Сути» – преподать нечто такое, что позволит осуществлять подобные трансцедентации. Не может быть тут такого, что люди будут сидеть (а еще хуже – лежать), слушать, думать – и у них появится этот импульс. Так не бывает. Только действие, через которое получаешь какой-то опыт, только соединение какого-то огромного внутреннего опыта с опытом реального действия может преобразовать человека. Никаких других возможностей не существует. Но учеба – если это учеба не педантично немецкая, а действительно самопреобразующая – имеет тут решающее значение. Действительно, «учиться, учиться и учиться». И раз мы решили создать Лицей, раз мы назвали его «Школой Сути» и сказали, что он будет работать, – значит, он должен работать. И прошу рассматривать эту мою лекцию как начало подобной работы.
Почему же человек вдруг понимает, что он должен вышеуказанному противостоять?
Во-первых, он понимает, чем чревато для него не-противостояние. «Не буду противостоять – все рухнет, и будет совсем плохо». Не важно, кого он в этот момент жалеет – своих детей, самого себя, своих близких или Родину – он должен понять, что если он не будет этого делать, то будет совсем кирдык, совсем плохо.
Во-вторых, он должен понять, что кроме него – некому.
В-третьих – может быть, самое важное… Потому что для того, чтобы, тем не менее, мобилизоваться…  А мобилизовываться человек не любит вообще, человек же, живущий в нынешнем обществе, в особенности, – потому что ему внушили, что мобилизация это грех, надо жить в таком кайфе, релаксе, расслабухе или в верчении в беличьем колесе потребления и изымания денег для возможности оного... Для того, чтобы человек мобилизовался, он должен понять, что если он не мобилизуется, то возникнет некая фундаментальная утрата, которую он воспринимает как утрату страшную. Он должен сильно полюбить то, что будет отнято у него, и должен увидеть, что в будущем оно будет отнято.
Для этого, прежде всего, у него должно быть будущее. Если очень долго в различных средах нашего, даже позднесоветского, общества пелось, что «есть только миг между прошлым и будущим, И именно он – называется "жизнь"»… Если задача потребительского общества – вообще уничтожить понятие о будущем... Вот сейчас все любят разговаривать о будущем, а будущего в сознании у постсоветского человека – нет… Сделано все, чтобы оно было истреблено: нет горизонтов планирования, нет стратегических целей. Потому что нет идеалов. И потому что человек боится увидеть, что будет впереди и не хочет этого видеть. Он живет настоящим. Значит, нужно восстановить этот хронотоп, в котором есть будущее. Зрение, позволяющее увидеть нечто в этом будущем. А также, когда это зрение увидит некую утрату, то нужно восстановить ужас этой утраты – понимание, что утрачено будет что-то горячо любимое… То есть надо восстановить любовь.
Значит, восстановить-то надо время, зрение и любовь для того, чтобы что-то сдвинулось с мертвой точки. А это все – нетипичные задачи. Это не задачи классической политической борьбы. Повторяю, никоим образом задачи политической классической борьбы не отменяются. Но к ним прибавляется корпус совершенно других, гораздо более сложных задач. И если в этом пространстве задачи классической политической борьбы занимают вот такой объем [рисует]:

,
 
то задачи неклассической борьбы – назовите её духовной, или какой угодно еще – занимает объем V₂, который равен 100V₁:

Не будет этого V₁ – все эти 100, составляющие V_2, ничего не значат. Но, если будет только этот V₁, тоже ничего не будет. Нечто возникает, только когда одно вместе с другим сосуществует. Добавлю к этому, что если вот эти 100V₁, в которых человек самопреобразуется, не будет осуществлено, то существующий человек – и это V₁ не осуществит. Существующий человек, который сейчас погружен в стихию регресса, который в ней живет, который в ней катится вниз, задачу не решит.
Поэтому преобразование человека – задача, которую никогда не ставит перед собой никакое классическое политическое движение, – для нас во главе угла. Мы должны ее решать не потому, что мы таким способом хотим бежать от реальной политики. Я занимался месяц за месяцем духовной проблематикой, и все кричали, что это значит, что я не хочу политической борьбы. Теперь за эти пятьдесят дней мы так погрузились в конкретную политическую борьбу, как никто. И будем продолжать ее дальше. Но это же не значит, что можно отказаться от всего, что находится здесь [показывает на рисунок].
А поскольку от этого отказаться нельзя, то давайте этим и займемся. Этим – значит Лицеем, «Школой Сути». Этим – значит, с одной стороны, освоением каких-то практических необходимых знаний и навыков. А с другой стороны, восстановлением фундаментальных способностей, этого «Я со звездой», этого «другого Я», а также всего долженствования «Я должен».
Что значит «Я должен»? Кому я что должен? Почему я вообще что-то должен? И почему это так должен мылиться, решая эту задачу, если можно «пожить»? А потому что, если я ее не решу, я нечто утрачу. А что я утрачу?.. Почему я утрачу?.. А кто сказал, что впереди есть нечто такое, что я там могу утратить?.. И что я там такое уж особенное могу утратить?.. Подумаешь, Россию… Ну, и что такое эта Россия? Историю... А что такое эта История? Почему она нужна? Какое это имеет ко мне отношение? Чем я буду без этого?.. Масса этих вопросов возникает, и на все эти вопросы надо давать какие-то ответы.
Я начну сейчас «Школу Сути» и начну ее с того, как именно выглядит мессианский импульс в России. Который реально двигал нашу историю на протяжении столетий и столетий, а, может быть, и тысячелетий, высшим на сегодняшний момент воплощением которого был коммунистический период в жизни нашей страны и без возвращения к которому страна все равно погибнет. Мне скажут: «А почему она погибнет?». Отвечаю (и отвечал, опять-таки, по этому поводу много раз). Нет для России места в том доме, который сейчас строится для всех остальных стран мира в глобальном миропорядке – неважно, в новом мировом порядке или новом мировом беспорядке. Нет там места для России. А построение нового дома, в котором это место будет, и называется мессианством. Мессианство – это способность страны указывать путь к новым историческим рубежам, вести за собой человечество непроторенными тропами. Вот что такое мессианство, и ничего больше. Оно может носить светский характер, и оно носило светский характер при коммунистах. А может носить религиозный характер, и оно носило в эпоху Третьего Рима именно такой характер. Даже с прагматической точки зрения нет у России альтернативы этому мессианству, потому что, если она не построит другой глобальный дом, то в этом доме ей места не будет. И ее не будет соответственно. Она лишняя страна, и об этом много раз сказано.
Но на прагматике такие вещи не делаются. Если Россия не пробьется к собственному мессианскому слою, к тем слоям собственных идеалов, спящих или поврежденно существующих в наших соотечественниках, которые могут воскреснуть и породить новый мессианский огонь, новую великую мессианскую страсть, преемственную по отношению к страсти предыдущих периодов и абсолютно новую одновременно… Если это не будет страстью, любовью, драйвом, мечтой, счастьем… То одной этой прагматики, этих умозрений по поводу того, что не построишь нового глобального дома, так и не размесишься в том, который для тебя строят, – мало. На прагматическом горючем мессианство не осуществляют. Тут нужны совсем другие типы энергии. Ими давайте сейчас и займемся. Для этого сначала я прочту длинное стихотворение, главу из поэмы «Возмездие» Блока, которую я уже читал, но я прочту ее под совершенно новым углом зрения. Потому что все эти разговоры о мессианстве не могут быть чисто умственными. Поэтому начнем, давайте все-таки с этого.
 
«Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
В ночь умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел,
Бессильных жалоб и проклятий
Бескровных душ и слабых тел!
С тобой пришли чуме на смену
Нейрастения, скука, сплин,
Век расшибанья лбов о стену
Экономических доктрин,
Конгрессов, банков, федераций,
Застольных спичей, красных слов,
Век акций, рент и облигаций,
И малодейственных умов,
И дарований половинных
(Так справедливей – пополам!),
Век не салонов, а гостиных,
Не Рекамье, – а просто дам...
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела...
А человек? – Он жил безвольно:
Не он – машины, города,
"Жизнь" так бескровно и безбольно
Пытала дух, как никогда...
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, –
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман:
Там, в сером и гнилом тумане,
Увяла плоть, и дух погас,
И ангел сам священной брани,
Казалось, отлетел от нас <…>

Тот век немало проклинали
И не устанут проклинать.
И как избыть его печали?
Он мягко стлал – да жестко спать...

Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчества о нашем дне),
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине,
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер...
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне...
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи...
Что ж человек? – За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем – машин немолчный скрежет?
Зачем – пропеллер, воя, режет
Туман холодный – и пустой?

Теперь – за мной, читатель мой,
В столицу севера больную,
На отдаленный финский брег!»

Перед тем, как перейду к следующей части, я что-то здесь прокомментирую.
Во-первых, согласитесь, это очень точное описание нынешней ситуации: век
 
«...умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел,
Бессильных жалоб и проклятий
Бескровных душ и слабых тел!
С тобой пришли чуме на смену
Нейрастения, скука, сплин,
Век расшибанья лбов о стену
Экономических доктрин»…

Гайдаровских, фридмановских и прочих…

«Конгрессов, банков, федераций,
Застольных спичей…»

Так и видятся эти спичи…

«…красных слов,
Век акций, рент и облигаций,
И малодейственных умов…»

Умы эти – очень видятся…

«И дарований половинных…»

Живущий безвольно человек… Буржуазное богатство – «растущее незримо зло»… «Жизнь» – кстати, он здесь говорит «жизнь» в кавычках – «так безкровно и безбольно пытала дух, как никогда».
Ну, и главное:

«…тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, –
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман»…

Что же произошло в этом гуманистическом тумане – имеется в виду не страстный накаленный гуманизм, а это вот обилие застольных спичей и акций, рент и облигаций. «Там в сером и гнилом тумане, – говорит Блок, – увяла плоть и дух погас». Главное, что произошло  – это погас дух. Дальше Блок ставит тот вопрос, который так сейчас не любят все:

«Что ж человек? – За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?»

Вознесенский потом с неизмеримо меньшим талантом напишет: «Все прогрессы реакционные, если рушится человек». «Но что такое человек без прогресса?» – спрашиваем мы… Блок задает гораздо более точный вопрос:

«Что ж человек? – За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем…»

Вот о чем мы не любим спрашивать…

«– машин немолчный скрежет?
Зачем…»

Это второе слово, которое мы не любим. Помнится, героиня у Белля все время шептала: «Зачемзачемзачем»…

«Зачем – пропеллер, воя, режет
Туман холодный – и пустой?»

Но это пролог к тому, что я хотел рассмотреть. Я уже обсуждал эти строки. Вернулся к ним, потому что на этом во многом будет построена новая передача. Но не в них дело, а, как ни странно, в некоторых очень исторически обусловленных фрагментах данной поэмы, за которыми прячутся вещи, которые нам нужны.
Я прочитаю это и, может быть, вы увидите не только то пространство, которое будет описано в стихах – а некий занавес в конце или штору, за которой что-то колышется, колышется какая-та тайна… Потом я, естественно, эту штору приоткрою, этот занавес подымется. Но ощутите сейчас не только само это пространство, но и этот занавес сзади – и то, что за ним находится нечто сокровенное. Ничуть не менее, а, может быть, гораздо более важное, чем то, о чем буквально говорит Блок.

«Теперь – за мной, читатель мой,
В столицу севера больную,
На отдаленный финский брег!»

Скрытая цитата из Пушкина…

«Уж осень семьдесят восьмую…»

Значит, это – 1878 год,  год отступления наших войск от Царьграда, год завершения Балканских войн.

«Уж осень семьдесят восьмую
Дотягивает старый век.
В Европе спорится работа,
А здесь – по-прежнему в болото
Глядит унылая заря...
Но в половине сентября
В тот год, смотри, как солнца много!
Куда народ валúт с утра?
И до заставы всю дорогу
Горохом сыплется ура,
И Забалканский, и Сенная
Кишат полицией, толпой,
Крик, давка, ругань площадная...
За самой городской чертой,
Где светится золотоглавый
Новодевичий монастырь,
Заборы, бойни и пустырь
Перед Московскою заставой, –
Стена народу, тьма карет,
Пролетки, дрожки и коляски,
Султаны, кивера и каски,
Царица, двор и высший свет!
И пред растроганной царицей,
В осенней солнечной пыли,
Войска проходят вереницей
От рубежей чужой земли...
Идут, как будто бы с парада.
Иль не оставили следа
Недавний лагерь у Царьграда,
Чужой язык и города?
За ними – снежные Балканы,
Три Плевны, Шипка и Дубняк,
Незаживающие раны,
И хитрый и неслабый враг...
Вон – павловцы, вон – гренадеры
По пыльной мостовой идут;
Их лица строги, груди серы,
Блестит Георгий там и тут,
Разрежены их батальоны,
Но уцелевшие в бою
Теперь под рваные знамена
Склонили голову свою...
Конец тяжелого похода,
Незабываемые дни!
Пришли на родину они,
Они – средь своего народа!
Чем встретит их родной народ?
Сегодня – прошлому забвенье,
Сегодня – тяжкие виденья
Войны – пусть ветер разнесет!
И в час торжественный возврата
Они забыли обо всем:
Забыли жизнь и смерть солдата
Под неприятельским огнем,
Ночей, для многих – без рассвета,
Холодную, немую твердь,
Подстерегающую где-то –
И настигающую смерть,
Болезнь, усталость, боль и голод,
Свист пуль, тоскливый вой ядра,
Зальдевших ложементов холод,
Негреющий огонь костра <…>

В глазах любого офицера
Стоят видения войны.
На их, обычных прежде, лицах
Горят заемные огни.
Чужая жизнь свои страницы
Перевернула им. Они
Все крещены огнем и делом;
Их речи об одном твердят:
Как Белый Генерал на белом
Коне, средь вражеских гранат,
Стоял, как призрак невредимый,
Шутя спокойно над огнем;
Как красный столб огня и дыма
Взвился над Горным Дубняком;
О том, как полковое знамя
Из рук убитый не пускал;
Как пушку горными тропами
Тащить полковник помогал;
Как царский конь, храпя, запнулся
Пред искалеченным штыком,
Царь посмотрел и отвернулся,
И заслонил глаза платком...
Да, им известны боль и голод
С простым солдатом наравне...
Того, кто побыл на войне,
Порой пронизывает холод –
То роковое все равно,
Которое подготовляет
Чреду событий мировых
Лишь тем одним, что не мешает...
Все отразится на таких
Полубезумною насмешкой...
И власть торопится скорей
Всех тех, кто перестал быть пешкой,
В тур превращать, или в коней...

А нам, читатель, не пристало
Считать коней и тур никак,
С тобой нас нынче затесало
В толпу глазеющих зевак <…>

Но, расходясь, все ждут чего-то...
Да, нынче, в день возврата их,
Вся жизнь в столице, как пехота,
Гремит по камню мостовых,
Идет, идет – нелепым строем,
Великолепна и шумна...»

Вы чувствуете, как здесь он описывает одновременно героизм – и какую-то внутреннюю надломленность? Ведь они отступили от Царьграда…

«Иль не оставили следа
Недавний лагерь у Царьграда,
Чужой язык и города?»

На эту войну освободительную за братьев славян и за великую русскую мессианскую мечту – о кресте над Святой Софией, о проливах и о том, что Россия восстает в полную величину, как Византия, взяв себе Константинополь… Эта мечта о воплощении Московского царства, переданная очень сложной империей Романовых, Петербургской империей, – эта мечта поволокла за собой всех: аристократию, обычное дворянство, простой народ, интеллигенцию, разночинцев, революционеров, которые все рванули туда... Потому что там была последняя попытка спасти русский мессианский исторический дух на прежнем пути. На том пути, который был задан всей эпохой от Москвы Третьего Рима, а может быть, и более ранними периодами… Спасти этот дух, добыть для него подлинное, сокровенное, желанное – и пусть он возгорится, и тогда не надо рушить империю… Но он же – не возгорелся.
Они встали лагерем у Царьграда. Немцы, французы и англичане сказали русскому царю, что если он не хочет больших приключений на свою задницу, то должен валить назад… Он развернул назад армию… И они ушли.
И теперь царица принимает парад, но смысла в параде нет. Они – герои, они не потерпели поражения, их никто не утер носом, как в русско-японскую войну. Этого еще нет, они победили... Но – от ворот поворот… Мессианская цель была совсем близка, и она оказалась невозможной. Значит, данное государство, данная политическая система, данная империя не может вместить в себя мессианский дух. Значит, либо она – либо этот дух. И поэтому в мистерии возврата войск, в великих словах, в великолепных образах – все время есть надрыв.

«А нам, читатель, не пристало
Считать коней и тур никак,
С тобой нас нынче затесало
В толпу глазеющих зевак… <…>

Но, расходясь, все ждут чего-то... 

Все отразится на таких
Полубезумною насмешкой...»

Внутри – эта насмешка. Дух покинул империю. В этот день, описанный Блоком, он покинул империю. Но он же – остался, и он стал блуждать. Его нет на параде, его нет рядом с императрицей, его нет у власти. Власть лишена таинственного исторического духа, который тихо отошел от нее. Но он же – не покинул Россию. Он блуждает, блуждает по ней… И дальше Блок описывает, как именно он блуждает.

«Пройдет одно – придет другое,
Вглядись – уже не та она,
И той, мелькнувшей, нет возврата,
Ты в ней – как в старой старине...

Замедлил бледный луч заката
В высоком, невзначай, окне.
Ты мог бы в том окне приметить
За рамой – бледные черты,
Ты мог бы некий знак заметить,
Которого не знаешь ты,
Но ты проходишь – и не взглянешь,
Встречаешь – и не узнаешь,
Ты за другими в сумрак канешь,
Ты за толпой вослед пройдешь.
Ступай, прохожий, без вниманья,
Свой ус лениво теребя,
Пусть встречный человек и зданье –
Как все другие – для тебя.
Ты занят всякими делами,
Тебе, конечно, невдомек,
Что вот за этими стенами
И твой скрываться может рок...»

Он говорит о том, что дух ушел с парада, дух ушел от фокуса, эйдоса этой империи. И что он стал блуждать... И прохожий не замечает, как блуждает этот дух… Как он перемещается с одной квартирки на другую… Как он бродит по закоулкам Петербурга… А дальше Блок описывает, как именно это происходит.

«Смеркается. Спустились шторы.
Набита комната людьми,
И за прикрытыми дверьми
Идут глухие разговоры,
И эта сдержанная речь
Полна заботы и печали.
Огня еще не зажигали
И вовсе не спешат зажечь.
В вечернем мраке тонут лица,
Вглядись – увидишь ряд один
Теней неясных, вереницу
Каких-то женщин и мужчин.
Собранье не многоречиво,
И каждый гость, входящий в дверь,
Упорным взглядом молчаливо
Осматривается, как зверь.
Вот кто-то вспыхнул папироской:
Средь прочих – женщина сидит:
Большой ребячий лоб не скрыт
Простой и скромною прической,
Широкий белый воротник
И платье черное – все просто,
Худая, маленького роста,
Голубоокий детский лик,
Но, как бы что найдя за далью,
Глядит внимательно, в упор,
И этот милый, нежный взор
Горит отвагой и печалью...
Кого-то ждут... Гремит звонок.
Неспешно отворяя двери,
Гость новый входит на порог <…>

И сонм собравшихся затих...
Два слова, два рукопожатья –
И гость к ребенку в черном платье
Идет, минуя остальных...
Он смотрит долго и любовно,
И крепко руку жмет не раз,
И молвит: "Поздравляю вас
С побегом, Соня... Софья Львовна!
Опять – на смертную борьбу!"
И вдруг – без видимой причины –
На этом странно-белом лбу
Легли глубоко две морщины...

Заря погасла. И мужчины
Вливают в чашу ром с вином,
И пламя синим огоньком
Под полной чашей побежало.
Над ней кладут крестом кинжалы.
Вот пламя ширится – и вдруг,
Взбежав над жженкой, задрожало
В глазах столпившихся вокруг...
Огонь, борясь с толпою мраков,
Лилово-синий свет бросал,
Старинной песни гайдамаков
Напев согласный зазвучал,
Как будто – свадьба, новоселье,
Как будто – всех не ждет гроза, –
Такое детское веселье
Зажгло суровые глаза...»

Это он описывает встречу Желябова и Перовской. То есть то, как исторический дух начал блуждать по квартиркам. Вот он блуждал, блуждал этот исторический дух... Искал, искал, где бы ему притулиться… Как бы вселить в новую форму свое мессианское содержание… Он искал, искал, искал мучительно… Искал у народовольцев, у эсэров, у анархистов – у всех. И – нашел у марксистов. Великий мессианский дух Московского царства перешел в марксистско-коммунистическое тело.  

Во исполнение его велений большевики покинули Петербург (впоследствии Ленинград) и переехали в ту самую Москву, в которой была провозглашена великая миссия. В этом смысле, всегда борьба Москвы и Петербурга, в каком-то отношении, является еще и борьбой Москвы Третьего Рима с загадочным, сложным и очень неоднозначным Петербургом. Петербург – великий город, может быть, самый великий на планете. И он проникнут таинственным духом. И никогда нельзя сказать, что этот дух есть дух измены мессианству в чистом виде. Он может быть прочитан по-разному. И, конечно, одна из его ипостасей – это «окно в Европу», «будем, как они», «станем очень большим европейским государством», «соединимся с Европой»… Именно эта ипостась петербургского духа и вызвала раскол. Впрочем, об этом чуть позже. 

Сначала давайте чуть-чуть поговорим о том, а почему, собственно, так важны были эти блуждания мессианского духа? Ну блуждал он и блуждал… А, может, пошел бы он вообще на три буквы, куда подальше?.. И без него было бы все хорошо?.. Вот, что Блок говорит о том, как все происходит без него. Это статья «Безвременье»:

«Достоевский уже предчувствовал иное: затыкая уши, торопясь закрыться руками в ужасе от того, что можно услыхать и увидеть, он все-таки слышал быструю крадущуюся поступь и видел липкое и отвратительное серое животное. Отсюда – его вечная торопливость, его надрывы, его "Золотой век в кармане". Нам уже не хочется этого Золотого века, – слишком он смахивает на сильную лекарственную дозу, которой доктор хочет предупредить страшный исход болезни (Достоевский, его творчество как раз и было такой сильной лекарственной дозой, которой доктор хочет предупредить страшный исход. - СК). Но и лекарственная трава Золотого века не помогла, большое серое животное уже вползало в дверь, нюхало, осматривалось, и не успел доктор оглянуться, как оно уже стало заигрывать со всеми членами семьи, дружить с ними и заражать их. Скоро оно разлеглось у очага, как дома, заполнило интеллигентные квартиры, дома, улицы, города. Все окуталось смрадной паутиной; и тогда стало ясно, как из добрых и чистых нравов русской семьи выросла необъятная серая паучиха скуки.

Люди <…> утратили понемногу, идя путями томления, сначала Бога, потом мир, наконец – самих себя. Как бы циркулем они стали вычерчивать какой-то механический круг собственной жизни, в котором разместились, теснясь и давя друг друга, все чувства, наклонности, привязанности. Этот заранее вычерченный круг стал зваться жизнью нормального человека. Круг разбухал и двигался на длинных тонких ножках; тогда постороннему наблюдателю становилось ясно, что это ползает паучиха, а в теле паучихи сидит заживо съеденный ею нормальный человек».
 
Вот что такое в России удел жизни при потере исторического духа.
 
«Сидя там (этот человек, пожранный паучихой – С.К.) …обзаводится домком, плодится и все дела свои сопровождает странными и смешными гримасами, так что совсем уже посторонний зритель, наблюдающий объективно и сравнивающий, как, например, художник, – может видеть презабавную картину: мир зеленый и цветущий, а на лоне его – пузатые пауки-города, сосущие окружающую растительность, испускающие гул, чад и зловоние. В прозрачном теле их сидят такие же пузатые человечки, только поменьше: сидят, жуют, строчат, и потом едут на уморительных дрожках отдыхать и дышать чистым воздухом в самое зловонное место. <…>
Что же делать? Что же делать? Нет больше домашнего очага. Необозримый липкий паук поселился на месте святом и безмятежном <…>. Чистые нравы, спокойные улыбки, тихие вечера – все заткано паутиной, и самое время остановилось. Радость остыла, потухли очаги. Времени больше нет. Двери открыты на вьюжную площадь.
Но и на площади торжествует паучиха.
Мы живем в эпоху распахнувшихся на площадь дверей, отпылавших очагов, потухших окон. Мне часто кажется, что наше общее поприще – давно знакомый мне пустой рынок на петербургской площади, где особенно хищно воет вьюга вокруг запертых на ночь ставен. Чуть мигают фонари, пустыня и безлюдие; только на нескольких перекрестках словно вихорь проносит пьяное веселье, хохот, красные юбки; сквозь непроглядную ночную вьюгу женщины в красном пронесли шумную радость, не знавшую, где найти приют. Но больная, увечная их радость скалит зубы и машет красным тряпьем; улыбаются румяные лица с подмалеванными опрокинутыми глазами, в которых отразился пьяный, приплясывающий мертвец – город. Смерть зовет взглянуть на свои обнаженные язвы и хохочет промозгло, как будто вдали тревожно бьют в барабан.
Наша действительность проходит в красном свете. Дни все громче от криков, от машущих красных флагов; вечером город, задремавший на минуту, окровавлен зарей. Ночью красное поет на платьях, на щеках, на губах продажных женщин рынка. Только бледное утро гонит последнюю краску с испитых лиц.
Так мчится в бешеной истерике все, чем мы живем и в чем видим смысл своей жизни. Зажженные со всех концов, мы кружимся в воздухе, как несчастные маски, застигнутые врасплох мстительным шутом у Эдгара По. Но мы, дети своего века, боремся с этим головокружением. Какая-то дьявольская живучесть помогает нам гореть и не сгорать».
 
Итак, в случае, если Россию покидает исторический дух, следующий шаг очень ясен. Следующий шаг – это паучиха. То есть смерть.
Это – наша сегодняшняя действительность. Это – вечный рок России. Не бывает здесь без исторического духа ничего. Исчезает он – исчезает все остальное.
Я хотел бы еще чуть внятнее проговорить тему духа. И поскольку речь в данном случае идет о Лицее, то я буду читать и читать тексты. Для того, чтобы люди могли с этими текстами знакомиться, и для того, чтобы не только мои размышления были важны, но и размышления людей, чувствующих проблему духа по-разному. А чаще всего эту проблему духа чувствуют художники. «Когда потеряют значение слова и предметы, На землю, для их обновленья, приходят поэты».
В данном случае я читаю прозаический текст, который ничуть не хуже любых самых совершенных стихов. Это текст Томаса Манна из «Иосифа и его братьев».
 
«Очень древняя традиция, возникшая на почве правдивейшего самоощущения человека и воспринятая религиями, пророчествами и сменяющими друг друга гносеологиями Востока, авестой, исламом, манихейством, гностицизмом и эллинизмом, связана с образом первого или совершенного человека, древнееврейского adam gadmon; его нужно представлять себе юношей из чистого света, созданным до начала мира как символ и прототип человечества; образ этот разные ученья и преданья варьируют, но в самом существенном они совпадают. По смыслу их, в начале начал прачеловек был избранником бога и борцом против проникавшего в новосозданный мир зла, но потерпел пораженье, был скован демонами, заключен в материю и оторван от своего корня; правда, второй посланец божества, который таинственным образом был тем же самым избранником, высшей его частью, освободил узника от мрака телесно-земного существованья и вернул его в царство света, однако частицу собственного света тот вынужден был оставить, и она пошла в ход при создании материального мира и земных человеков».
 
Эта существенно гностическая история, которую я только что здесь зачитал, про Адама Кадмона далее переосмысливается Томасом Манном – в ином, гуманистическом, содержании, которое мне представляется невероятно важным.
 
«Чудесные истории! – пишет Манн. – В них уже различим элемент веры в спасенье, но он еще прячется за космогоническими целями: оказывается, в своем теле богорожденный прачеловек содержал семь металлов, которым соответствуют семь планет — те самые металлы, из которых построен мир. По другой версии, этот возникший из отцовской первопричины светочеловек прошел через семь планетных сфер и был приобщен их владыками к природе каждой из них. Взглянув затем вниз, он будто бы увидел в материи свое отраженье, полюбил его, спустился к нему и таким образом попал в узы дольней природы. Этим-то будто бы и объясняется двойственная человеческая природа, неразделимо соединяющая в себе признаки божественного происхождения и органической свободы с тягостной прикованностью к дольнему миру.
В этом нарциссовском образе, полном трагической прелести, проясняется смысл занимающего нас предания; ведь такое проясненье наступает в тот миг, когда уход сына-бога из горнего царства света в низменную природу перестает быть простым исполнением высшей воли, невинным, следовательно, поступком, и приобретает характер самостоятельно-добровольного, вожделенного действия, характер, стало быть, какой-то провинности. Одновременно перестает быть загадкой значение "второго посланца", в высшем смысле тождественного светочеловеку и прибывшего для того, чтобы освободить его от пут темноты и вернуть восвояси. В этот момент предание делит мир на три действующих лица (это очень важно! — С.К.) — материю, душу и дух (поскольку очень часто в обычных рассуждениях душа и дух либо отождествляется, либо разница между ними не задается точно, то я здесь останавливаю прочтение для того, чтобы обратить ваше внимание на то, что эта разница огромна; материя — ладно, это все понимают… душа – и дух — С.К.), — между каковыми, с участием божества, и разыгрывается тот роман, настоящим героем которого является склонная к авантюризму и благодаря авантюризму творческая душа человека, роман, который, как самый заправский миф, соединяет весть о начале с предвестием конца и дает ясные сведения об истинном месте рая и о "падении".
Получается, что душа, то есть прачеловеческое начало, была, как и материя, одной из первооснов бытия и что она обладала жизнью, но не обладала знанием. В самом деле, пребывая вблизи бога, в горнем мире покоя и счастья, она беспокойно склонилась — это слово употреблено в прямом смысле и показывает направленье — к бесформенной еще материи, одержимая желанием слиться с ней и произвести из нее формы, которые доставили бы ей, душе, плотское наслажденье.
Однако после того, как душа поддалась соблазну и спустилась с отечественных высот, муки ее похоти не только не унялись, но даже усилились и стали настоящей пыткой из-за того, что материя, будучи упрямой и косной, держалась за свою первобытную беспорядочность, наотрез отказывалась принять угодную душе форму и всячески сопротивлялась организации (вот мне это очень понятно! — С.К.). Тут-то и вмешался бог, решив, по-видимому, что при таком положении дел ему ничего не остается, как прийти на помощь изначально существовавшей с ним рядом, а теперь сбившейся с пути душе. Он помог ей в ее любовном борении с неподатливой материей; он сотворил мир, то есть создал в нем, в угоду первобытно-человеческому началу, прочные, долговечные формы, чтобы от этих форм душа получила плотскую радость и породила людей. Но сразу же после этого, следуя своему замысловатому плану, он сделал еще кое-что. Из субстанции своей божественности, как дословно сказано в цитируемом нами источнике, он послал в этот мир, к человеку, дух, чтобы тот разбудил уснувшую в человеческой оболочке душу и по приказу отца своего разъяснил ей, что в этом мире ей нечего делать и что ее чувственное увлечение было грехом, следствием которого сотворение этого мира и нужно считать. О том дух и твердит, о том и напоминает без устали заключенной в материю душе, что, если бы не ее дурацкое соединенье с материей, мир не был бы сотворен и что, когда она отделится от материи, мир форм сразу же перестанет существовать. Убедить в этом душу и есть задача духа, и все его надежды, все его усилия устремлены на то, чтобы одержимая страстью душа, поняв эту ситуацию, вновь признала наконец горнюю свою родину, выкинула из головы дольний мир и устремилась в отечественную сферу покоя и счастья. В тот миг, когда это случится, дольний мир бесследно исчезнет; к материи вернется ее косное упрямство; не связанная больше формами, она сможет, как и в правечности, наслаждаться бесформенностью, и значит, тоже будет по-своему счастлива.
Таково это учение, таков этот роман души. Здесь, несомненно, достигнуто последнее
"раньше", представлено самое дальнее прошлое человека, определен рай, а история грехопадения, познания и смерти дана в ее чистом, исконном виде. Прачеловеческая душа — это самое древнее, вернее, одно из самых древних начал, ибо она была всегда, еще до времени и форм, как всегда были бог и материя. Что касается духа, в котором мы узнаем "второго посланца", призванного возвратить домой душу, то он каким-то неопределенным образом глубоко родствен душе, но не является полным ее повторением, ибо он моложе; он порожден и послан богом, чтобы образумить и освободить душу, уничтожив для этого мир форм. А если некоторые формулы изложенного учения утверждают высшую тождественность души и духа или иносказательно на нее намекают, то для этого есть основания. Дело не только в том, что поначалу прачеловеческая душа выступает божьим соратником в битве против зла и что, следовательно, приписываемая ей роль весьма сходна с той, которая потом достается духу, посланному освободить ее самое. Учение недостаточно обосновывает это подобие скорей по тому, что не вполне раскрывает роль, исполняемую в романе души духом, и в этом пункте явно должно быть дополнено».
 
И вот тут Манн начинает кардинально переосмысливать гностические учения:
 
«Задача духа в этом мире, – пишет он, – в этом мире форм и смерти, возникшем благодаря бракосочетанию души и материи, обрисована совершенно ясно и четко. Миссия его состоит в том, чтобы пробудить в душе, самозабвенно отдавшейся форме и смерти, память о ее высоком происхождении; убедить ее, что она совершила ошибку, увлекшись материей и тем самым сотворив мир; наконец, усилить ее ностальгию до такой степени, чтобы в один прекрасный день она, душа, полностью избавилась от боли и вожделенья и воспарила домой, — что незамедлительно вызвало бы конец мира, вернуло материи ее былую свободу и уничтожило смерть. Бывает, однако, — пишет Манн, — что посол заживется в чужой вражеской державе и, растлившись, погибнет для собственной: приглядываясь, приноравливаясь и привыкая понемногу к чужим обычаям, он настолько порой проникается интересами и взглядами врага, что уже не может защищать интересы своей родины, и его приходится отозвать. То же самое или примерно то же происходит и с выполняющим свою миссию духом. Чем больше он ее выполняет, чем дольше он занят дипломатией здесь внизу, тем заметнее — таково уж тлетворное влияние чужбины — какой-то внутренний надлом в его деятельности, надлом, который вряд ли замалчивался бы в высшей сфере и, по всей вероятности, привел бы к отозванию духа, если бы не так трудно было решить вопрос о целесообразной замене.
Нет ни малейшего сомнения, что по мере того как игра затягивается, дух начинает не на шутку стыдиться своей роли губителя и могильщика мира. Приноравливаясь к окружающей среде, дух меняет свою точку зрения на вещи до такой степени, что теперь он, считавший своей задачей уничтожение смерти, ощущает себя, наоборот, смертельным началом, несущим миру смерть. Это в самом деле вопрос позиции, точки зренья, решить его можно и так и этак. Только надо знать, какой взгляд на вещи тебе к лицу и отвечает твоей задаче, иначе с тобой произойдет то, что мы, не обинуясь, назвали растленьем, и ты не выполнишь естественного своего назначенья. Тут обнаруживается известная слабохарактерность духа, ибо своей славой смертельного начала и разрушителя форм — славой, которой он к тому же обязан главным образом собственной натуре, собственной, оборачивающейся даже против себя самой воле к рассуждению, — этой славой он очень тяготится и считает делом своей чести избавиться от нее. Не то чтобы он умышленно изменял своему долгу; но, поддаваясь этой тяге к рассуждению и порыву, который можно назвать недозволенной влюбленностью в душу и в ее страсти, он говорит совсем не то, что собирался сказать, поощряет душу и ее увлеченье и, прихотливо глумясь над своими чистыми целями, защищает формы и жизнь. Идет ли на пользу духу такое предательское или граничащее с предательством поведение; не продолжает ли он все равно, даже и таким способом, служить цели, ради которой послан, то есть уничтожению материального мира изъятием из него души, и не отдает ли себе в этом полнейшего отчета сам дух, а значит, не ведет ли он себя так лишь потому, что, в сущности, знает, что может себе позволить подобное повеленье, — этот вопрос остается открытым. Во всяком случае, в этом глумливо-самоотступническом слиянии воли духа с волей души можно найти объяснение той иносказательной формуле учения, согласно которой "второй посланец" есть второе "я" светочеловека, посланного побороть зло. Да, вполне возможно, что в этой формуле скрыт пророческий намек на тайные решения бога, показавшиеся нашему учению слишком священными и неясными, чтобы сказать о них прямо.
Если все как следует взвесить, то о «грехопадении» души или изначального светочеловека можно говорить только при чрезмерной нравственной скрупулезности. Согрешила душа, во всяком случае, только перед самой собой — легкомысленно пожертвовав своим первоначально спокойным и счастливым состоянием, но не перед богом, — нарушив, к примеру, его запрет страстным своим порывом. Никакого запрета, по крайней мере согласно принятому нами учению, от бога не исходило. Если же благочестивое предание и упоминает о запрете, о том, что бог запретил первым людям есть от древа познания "добра и зла", то, во-первых, речь здесь идет о каком-то вторичном и уже земном событии, о людях, возникших при творческом содействии самого бога, в результате познания материи душой; и если бог действительно подверг их этому испытанию, то можно не сомневаться, что ему был наперед известен его исход, и непонятно только, зачем это богу понадобилось, установив запрет, которым наверняка пренебрегут, вызывать злорадство у ангельского своего окружения, настроенного в отношении человечества весьма недоброжелательно. А во-вторых, поскольку слова "добро и зло" несомненно представляют собой, как всеми и признано, глоссу и добавление к чистому тексту и на самом деле речь идет просто о познании, следствием которого является не нравственная способность различать добро и зло, а смерть, — то вполне вероятно, что и само упоминание о "запрете" тоже представляет собой благонамеренную, но неудачную вставку.
В пользу этой догадки, помимо всего прочего, говорит то, что бог не разгневался на душу за ее любострастное поведение, не отрекся от нее и не подверг ее какой-либо каре, более жестокой, чем ее добровольное страдание, возмещавшееся как-никак удовольствием. Наоборот, при виде увлечения души он явно проникся к ней если не симпатией, то, уж во всяком случае, жалостью, — ведь он сразу, не дожидаясь зова, пришел к ней на помощь, он лично вмешался в ее познавательно-любовное единоборство с материей, создав из материи смертный мир форм, чтобы они доставляли наслаждение душе, а при таком поведении бога границу между симпатией и жалостью провести и впрямь очень трудно или даже вообще невозможно.
Говорить о грехе, подразумевая под грехом неуважение к богу и выраженной им воле, в данном случае не вполне правомерно».
 
Я прочитал этот кусок с одной целью – чтобы показать, что такое этот самый роман души и духа. Поскольку о России очень часто говорят как о душе мира, и слово «Хартлэнд» («Сердце мира) является лишь слабым суррогатом подлинного представления о России именно как о мировой Душе, о Софии, о той самой душе, которая описана здесь Томасом Манном, кардинально переосмысливающим гностические концепции, – то совершенно понятно, что происходит с этой душой, если нет духа.
Еще два слова о духе, теперь из книги Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Вебер, вполне светский ученый, социолог, говорит о духе.
 
«В заголовке, – пишет Вебер, – стоит несколько претенциозно звучащее понятие —дух капитализма. Что следует под этим понимать? При первой же попытке дать нечто вроде «дефиниции» этого понятия возникают известные трудности, вытекающие из самого характера исследовательской задачи.
Если вообще существует объект, применительно к которому данное определение может обрести какой-либо смысл, то это может быть только «исторический индивидуум», то есть комплекс связей, существующих в исторической деятельности, которые мы в понятии объединяем в одно целое под углом зрения их культурного значения».
 
Исторический индивидуум – это уже не понятие. Это – историческая личность. Как только Вебер начинает говорить о социологии, в которой есть понятие «историко-культурная личность», как только вообще возникает историко-культурная личность – и, в частности, Россия – то возникает все сразу: любовь, возможность утери, личные отношения, описанные Блоком в «Незнакомке» («И медленно пройдя меж пьяными…») и т.д.
 
«Однако, – пишет Вебер, – поскольку подобное историческое понятие соотносится с явлением, значимым в своей индивидуальной особенности, оно не может быть определено по принципу «genus proximum, differentia specifica », то есть вычленено; оно должно быть постепенно скомпоновано из отдельных составных частей, взятых из исторической действительности. Полное теоретическое определение нашего объекта будет поэтому дано не в начале, а в конце нашего исследования».
 
Итак, Вебер говорит о том, что дух существует как социологическая, обществоведческая категория. А мы говорим, что трансцедентация человеческая невозможна без возжигания духа. Пушкин писал: «Там русский дух… там Русью пахнет!». Вот этот русский дух, сломленный в ходе отказа от мессианства, в ходе сдачи Красного проекта, в ходе метафизического падения, – вот этот дух и надо снова возжечь. А соответственно, к этому духу и надо относиться серьезно и изучением его надо заниматься серьезно как в феноменологическом смысле – потому что категориального, понятийного плана здесь мало, – так и в смысле художественного образа.
 
Я прочитаю лишь первые строчки из той книги Николая Бердяева, которую впоследствии я хочу спокойно и неторопливо обсуждать – «Русская религиозная идея и русское государство».
 
«Русский коммунизм, – пишет Бердяев, – трудно понять вследствие двойного его характера.  С одной стороны он есть явление мировое и интернациональное, с другой стороны – явление русское и национальное».
 
Вот в этом-то виде русский коммунизм практически никем не обсуждался. Да, Бердяев в этой работе, во-первых, выясняет отношения с коммунизмом, который для него враг, и, во-вторых, он объясняет, что там в России произошло иностранцу, которому он все разжевывает. Это – книга не для русского читателя. Но, как ни странно, в этой книге, пронизанной и враждебным выяснением отношений с коммунизмом, и пояснительностью, в которой все адресовано не соотечественнику, а чужим людям, – вот в этой книге сказано удивительно много простого и важного, а впоследствии все это сказано не было. Итак, Бердяев сразу фиксирует, что русский коммунизм имеет двойной характер, что он и мировое и интернациональное явление, и русское и национальное. И вот здесь, как мы видим, полное пересечение с Блоком. Это тот самый мессианский дух, который покинул империю после того, как она отступила от Царьграда, и начал блуждать по квартирам… Вот этот дух – и есть дух русского коммунизма.
 
«Особенно важно, – говорит Бердяев, – для западных людей, – а он к ним адресуется, – понять национальные корни русского коммунизма, его детерминированность русской историей».
 
У Бердяева своя цель. Он хочет скомпрометировать коммунизм, потому что западный читатель готов принять его как явление интернациональное и в этом смысле сказать: «А что плохого?». А Бердяев хочет навязать этому явлению русскость. Но для Бердяева, в то время когда он это пишет, это является задачей компрометации  – а для нас-то все абсолютно наоборот. «Знание марксизма этому не поможет», – пишет Бердяев. Этому, то есть познанию национальных корней русского коммунизма и его детерминированности русской историей.
 
«Противоречивость русской души, – пишет Бердяев, – определялась сложностью русской исторической судьбы, столкновением и противоборством в ней восточного и западного элемента. Душа русского народа была формирована православной церковью, она получила чисто религиозную формацию. И эта религиозная формация сохранилась и до нашего времени, до русских нигилистов и коммунистов».
 
Эта религиозная формация души, говорит Бердяев, вполне была сохранена русским коммунизмом. И когда мы были в Хвалынске, и когда мы видим картины Петрова-Водкина, мы, конечно, понимаем, что это – именно так.
 
«Но в душе русского народа, – пишет Бердяев, – остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безrраничностью русской равнины. У русских "природа", стихийная сила, сильнее чем у западных людей, особенно людей самой оформленной латинской культуры. Элемент природно-языческий вошел и в русское христианство (т.е. русское христианство стало русским… и что-то там еще заложилось. – С.К.). В типе русского человека всегда сталкиваются два элемента, – говорит Бердяев, – первобытное, природное язычество, стихийность бесконечной русской земли и православный, из Византии полученный, аскетизм, устремленность к потустороннему миру. Для русского народа одинаково характерен и природный дионисизм и христианский аскетизм. <…>
Религиозная формация русской души выработала способность нести страдания и жертвы во имя своей веры, какова бы она ни была, устремленность к трансцендентному, которое относится то к вечности и иному миру, то к будущему и к этому миру. <…> Религиозная энергия русской души обладает способностью переключаться и направляться к целям, которые не являются уже религиозными, например, к социальным целям. В силу религиозно-догматического склада своей души, – пишет Бердяев, – русские всеrда ортодоксы или еретики, раскольники, они апокалиптики или нигилисты.  Русские ортодоксы и апокалиптики и тогда, когда они в ХVII веке были раскольниками-старообрядцами, и тоrда, когда в ХIХ веке они стали революционерами, <…> коммунистами», – равны самим себе и по сути своей тождественны.
«Структура души остается та же, – пишет Бердяев, – русские интеллигенты революционеры унаследовали ее от раскольников ХVII века. И всегда главным остается исповедание какой-либо ортодоксальной веры, всегда этим определяется принадлежность к русскому народу».
 
Я не хочу торопиться и зачитывать слишком длинными кусками Бердяева сейчас, в конце первого выпуска этой программы. Я буду подробно, спокойно читать это дальше и комментировать.
Сейчас же позвольте поздравить себя и слушателей с тем, что мы «это сделали»: мы все-таки начали «Школу Сути» и мы тем самым открыли наш политический Лицей. Пусть у нас хватит сил довести его работу до нужной точки!
Спасибо.

Вложение	Размер
school1_1.jpg	11.09 КБ
school1_2.jpg	17.75 КБ
school1_3.jpg	2 КБ
school1_4.jpg	7.58 КБ