Ссылка на youtube, файлы для скачивания и стенограмма — в полной версии новости

Западные подстрекатели! Руки прочь от Украины и России!

ПОДПИШИСЬ!

Смысл игры - 85 from ECC TV .

Скачать файл.avi (avi - 423 Мб)
Звуковая дорожка, файл.mp3 (mp3 - 64 Мб)

Youtube

Дорогие друзья!

Вскоре после распада Советского Союза обнаружилось, что единственным, как это говорят учёные, консенсусным праздником в стране является 9 мая. Поначалу, в первые годы после распада, те, кто ненавидели Советский Союз, и те, кто хотели внедрить идеологию этой ненависти в постсоветскую Россию в полной мере, со всей свирепостью и категоричностью, пытались ещё как-то охаивать Победу, но даже они делали это как-то робко, с оглядкой, чувствуя, что что-то тут не то, и что их слишком многие не поймут. Но уже и с середины 90-х стало ясно, что никакого другого объединяющего праздника нет, что все остальные праздники в каком-то смысле являются либо праздниками для одних и мрачными датами в календаре для других, либо вообще не имеют никакого смысла.

Короче говоря, 9 мая очень быстро стало единственным объединяющим праздником. Семидесятилетие Победы отличается от всех других празднований Победы очень существенно. И дело тут не только в том, что это могучая дата, — были и другие могучие даты, как в постсоветский период, так и в советский период. Дело в том, что впервые за очень-очень-очень многие годы День Победы празднуется, во-первых, в ситуации реального острейшего конфликта между Россией и Западом. Кто бы что бы ни говорил, кто бы что бы тут ни смягчал, кто бы ни пытался придать этому какой-то такой характер неокончательности — не верьте. Имеет место фундаментальный конфликт. Он обострился надолго, и он оформлен уже, пусть не окончательно, пусть рыхло и скороговоркой, но он оформлен идеологически, я чуть позже об этом скажу.

Итак, мы впервые празднуем 9 мая в условиях такого конфликта между нами и Западом в условиях, когда мы не знаем твердо, решится ли бандеровская хунта на то, чтобы, омрачив этот праздник, атаковать народно-освободительную армию Украины — я имею в виду армию ДНР и ЛНР — прямо 9 мая. Это не исключено. Мятежники — а я всерьез называю мятежниками именно киевскую хунту, и несколько раз уже давал этому различные обоснования, и поверьте, здесь нет никаких подтасовок и никакой пропаганды, это действительно так. Были совершены чудовищные нарушения Конституции Украины при отстранении Януковича, возведена на пьедестал чудовищная человеконенавистническая идеология Бандеры, Шухевича и так далее. Короче говоря, мятежники... в конце концов, как вы знаете, генерала Франко тоже называли мятежником совершенно справедливо, а нынешняя война сильно напоминает войну в Испании в 30-е годы XX века. Так вот, мятежники накопили достаточно много боевой техники и живой силы и вполне могут по указке своих заморских хозяев — а это тот случай, когда указка заморских хозяев так очевидна, что её не оспаривает практически никто — омрачить нам 9 мая. Никогда в предшествующие годы, начиная с 45-го и уж тем более после того, как, скажем так, мы испытали атомную бомбу и запустили спутник, ничего подобного не было.

Все остальные празднования 9 мая были гораздо более мирные. Это первое.

Второе. Налицо отказ глав западных государств посещать Москву 9 мая. По мне, так это большое счастье: можно праздновать 9 мая, не видя лица тех, кто давно уже встал фактически на позицию тех, кого мы победили 9 мая, и это можно доказать. Но это большая веха в нашей постсоветской истории, поскольку еще недавно Россия шла всё время по траектории, которую можно озаглавить: «Даешь слияние с Западом!», — конечно, полноценное: так, чтобы мы стали, там, Францией, Германией, и могли быть в этом ансамбле европейских стран самым могучим его членом, просто по населению, ядерному оружию и т. д. — вот мы шли по этой траектории, и по инерции всё ещё по ней идут, не понимая, что на самом деле повернули чуть... на 180 градусов. С точки зрения вот этого инерционного мышления, инерционного движения, которое должно бы было продолжаться, и при этом никто не видит, что оно прекращено, (когда я говорю: «Никто не видит», — я имею в виду широкий круг людей, включая нашу элиту) — с точки зрения этого движения, конечно, неприезд, там, Обамы, Олланда, Меркель и так далее — это колоссальная катастрофа, это травма самой идеи слияния.

Если слияние — благо, то этот неприезд — конечно, зло. Но является ли слияние благом? Для нас оно никогда им не являлось, а сейчас мы живем в условиях, когда впервые за несколько десятилетий проблема слияния с Западом может быть рассмотрена не так, как она рассматривалась как минимум со времен Юрия Владимировича Андропова, а на самом деле с гораздо более ранних времен. Как благо она рассматривалась и при Андропове, эта идея слияния с Западом, и до него. Я не буду здесь сейчас, в этом своем выступлении, анализировать корни этой идеи, я только хочу сказать, что идея эта очень древняя, и всегда были силы, которые хотели этого слияния, и силы, которые ему категорически противостояли. Причем силы, которые ему противостояли, делились на силы, которые просто не хотели единства Европы, и силы, которые понимали, что, в сущности, Россия настолько другая, что это слияние можно купить только путём уничтожения фундаментальной русской идентичности — самости, своеобразия России и т. д. Потому что, если когда-то хотели, чтобы Россия слилась, то, прежде всего, надо было принять католицизм, и приняв Православие, уже отказались от этого слияния по существу. И далее на каждом этапе всё острее стоял вопрос о том, что: «Хотите сливаться — откажитесь от себя и встаньте на позицию той страны, с которой вы хотите слиться. Ведь вы же её не завоёвывать хотите и не подчинять себя — вы хотите с ней слиться. Ну, так и вставайте на её позицию». Которая явно определяется, там, в христианском вопросе Ватиканом. И так далее.

Так вот, впервые за десятилетия проблема слияния России с Западом — я подчеркиваю, что в патриотическом варианте речь идёт о равноправном таком, державном слиянии, о том, что Россия станет суперфранцией внутри ансамбля европейских равноправных государств, — вот вся эта идея поставлена под вопрос, и самым серьезным образом. Никогда раньше мы в таких условиях 9 мая не праздновали. Да, в коммунистическую эпоху говорилось о том, что это два разных мира — советский и буржуазный, но даже тогда вопрос о Западе и России не стоял с такой остротой, с какой он стоит сейчас перед 9 Мая. И это подчёркивается еще одним обстоятельством. Тем, кто именно окажется вместе с нами на празднике 9 мая. Вместе с нами в существенной степени окажется неевропейский мир. И если еще 25 лет, 30 лет назад этот неевропейский мир был слабым, мы от него ничего особенно получить не могли, мы не могли завязать с ним равноправные партнерские отношения, мы должны были всё время ему помогать, помогать, помогать, то теперь речь идет о подымающих голову странах, которые по ключевым интересующим нас вопросам, например, в вопросе продовольствия, независимости и т. д., могут оказать нам очень серьёзное содействие на данном этапе истории.

Чуть позже я поговорю о роли Китая в этой связи, но здесь я хочу сказать, что 9 мая 2015 года будет ознаменовано ещё и тем, что Россия очень напряженно, продуманно и, безусловно, с неким вызовом, протягивает руку неевропейскому миру, и, между прочим, в каком-то смысле, становится форпостом этого мира. Потому что Китай, могущество которого на сегодняшний момент больше, чем могущество России (я имею в виду демографическое, экономическое могущество; наверное, всё-таки военно-стратегическое могущество России больше до сих пор, ибо есть советское наследство, но, тем не менее, военно-стратегическое могущество Китая тоже растёт), — Китай ведет себя гораздо осторожнее, чем Россия. Индия вообще маневрирует. Про Иран вот мы видим, какие именно манёвры он осуществляет в последнее время благодаря наличию господина Керри, который, как считают иранские коллеги, является лоббистом Ирана, в каком-то смысле, в Соединённых Штатах.

Так вот, внутри всей этой системы Россия вдруг оказалась авангардным звеном. Авангардом такой неевропейской части человечества, как в идеологическом, так и в иных смыслах. Россия на острие конфликта — не кто-то другой, а именно она. И это с каждым месяцем становится всё более очевидным. Конечно, ни одна страна, не имеющая такого ядерного потенциала, как Россия, не могла бы быть на острие подобного конфликта — она была бы мгновенно раздавлена, и это тоже все понимают, — но Россия могла вести себя осторожнее. Нечто там щёлкнуло внутри того, что мы называем нашей исторической личностью, — и этот щелчок — он как раз и вывел Россию в ту новую позицию, которая является одним из определяющих обстоятельств, коль скоро мы рассматриваем празднование 9 мая 2015 года. И, как мне кажется, процесс пойдет далеко. Именно в этом направлении.

В этой связи ещё раз хотелось бы подчеркнуть, что на сегодняшний день Азия не та, которой она была, когда мы помогали Индии, освободившейся от колониализма, или полунищему Китаю. Это сейчас страны, с одной стороны, гораздо более сильные — и тут есть много проблем в связи с нашим ослаблением и их усилением — но, с другой стороны, это страны, у которых есть потенциалы и интересы, позволяющие нам достаточно безболезненно маневрировать и, отодвигаясь от Запада, двигаться в ином направлении.

Ещё одно безусловное обстоятельство, которое тоже надо рассмотреть, — это обращение России к народам Европы через головы правящих элит. Я уже говорил, и здесь могу лишь повторить, что в Восточной Европе, да и в Европе в целом, есть такие как бы прозападные, проамериканские элиты, которые как бы накрывают котлы государств европейских определенными крышками. Так даже с винтами, чтобы эти крышки можно было очень сильно закрепить. А котлы-то существуют сами по себе, и внутри них что-то кипит. Поэтому другая Европа существует. Тому свидетельством огромная растерянность европейских народов, которые не могут понять, за кого голосовать на выборах. Потому что они понимают, что эти крышки — они уже как бы себя исчерпали, и всё, что они могут предложить, уже понятно и одинаковым образом безнадёжно.

Более в чём-то свежие и одновременно отчаявшиеся народы Восточной Европы, да и Южной Европы тоже, не хотят, подобно народам Соединённых Штатов, восхищаться демократией, которая будет заключаться в том, что последовательно на протяжении, предположим, столетия, будут меняться представители семьи Клинтонов и представители семьи Бушей. Да? Там, будет три Буша, четыре Клинтона, включая там, внука или внучку, пойдут уже, тоже, внуки Буша. Вот такая демократия по-американски эти народы не устраивает. Они не хотят всё время голосовать то за чуть-чуть более правую, то за чуть-чуть более левую партию, которые фактически иллюстрируют русскую поговорку: «Тех же щей пожиже влей». Ну, как бы, пожиже-погуще — идея состоит в том, чтобы изменить содержание блюда, а не степень его густоты. И к этой Европе мы тоже обращаемся, и она существует, и победа Сиризы, что бы о ней кто ни говорил, знаменует собой нечто подобное для Греции. Победа «Пяти звёзд» именует собой что-то подобное для Италии. Очевидно, на подходе Испания и Португалия, для которых тоже вопрос открыт, что именно представляет собой европейский выбор. Абсолютно неочевидно для меня лично, что в ближайшее десятилетие Южная Европа не образует единое средиземноморское кольцо со странами Африки и Леванта, скажем так, — Ближнего Востока. Такая конфигурация тоже возможна. Я не говорю, что она обязательно состоится, но есть определенные основания для того, чтобы она возымела место.

Итак, в любом случае, мы обращаемся через голову вот таких вот правительств проамериканской крышки к самому котлу европейскому, и мы не хотим от этого отказываться. И надо сказать, что Россия в информационно-пропагандистском плане тут совсем не так беспомощна, как могла бы быть. Не имея на сегодняшний день никакой чёткой идеологии, и даже по-прежнему чураясь понятия «идеологии», потому что доктрина состоит в том, что мы должны существовать в условиях идеологического плюрализма, российские СМИ, тем не менее, проявляют некую боевитость специфического плана. И должен сказать, что сегодняшние генералы информационной войны проявляют себя в ней более наступательно, чем очень нравственные и благорасположенные и желающие всего хорошего представители позднего советского информационного воинства — ну, там, такие как господин Кравченко, или товарищ Кравченко — не важно, и другие.

Россия стала жёстче, в чём-то мускулистее, чем поздний СССР эпохи Горбачёва, и наступательнее. И она не хочет сдаваться и прекращать борьбу за общественное сознание на Западе тоже. И это тоже одно из слагаемых того, что мы сейчас наблюдаем. Короче говоря, у нас абсолютно уникальный праздник, и его надо осмыслить. Он ни на что не похож. Он совершенно не такой, как в предыдущие годы, и одновременно он, конечно же, преемственен по отношению ко всему постсоветскому периоду. Вот эту инаковость и преемственность, противоречия между ними, диалектику того и другого мне хотелось бы сейчас обсудить.

Я уже говорил, что современная актуальная политическая элита России — а я здесь несколько раз в разных передачах, в том числе и по телевидению, — говорил, что не отношу себя к актуальной политической элите и считаю себя представителем контрэлиты, — так вот, современная актуальная политическая элита России очень своеобразна, и одновременно определенным образом преемственна по отношению к советской элите. Что именно я имею в виду? Я имею в виду то, что эта элита... дальше я буду говорить метафорами, и в этом смысле резкость моих метафор не есть поношение чего-нибудь из того, что происходит сейчас. Я скажу, как я к этому отношусь, буквально через пять минут. Резкость моих метафор есть проявление существа ситуации. И речь идет о метафорах, то есть образных сопоставлениях, которые всегда позволяют, с одной стороны, что-то проявить, а с другой стороны, никогда не бывают абсолютно точными. Метафора не бывает абсолютно точной, этим она отличается от понятия, категории и т. д.

Так вот, современная политическая актуальная элита России твёрдо убеждена, что никакого принципиального отличия между человеком и коровой не существует. Прошу правильно понять мою метафору. Это не значит, что она с презрением относится к человечеству. Это её фундаментальный, экзистенциальный и метафизический взгляд на жизнь. То есть корова должна давать молоко, то есть платить налоги, корова должна получать корм — комбикорм или на лугах, где она щиплет травку, — корова имеет рога и может бодаться и т. д., и т. п., но, в общем-то, она кушает, производит потомство, даёт молоко и т. д., и т. п. Конечно же, о корове надо заботиться, у неё должно быть хорошее стойло, она должна быть правильно вымыта, правильно медицински оприходована, то есть должно быть здравоохранение, она должна правильно выполнять определенные, так сказать, команды и приказы, то есть быть обученной, и она должна бодаться вовремя, то есть должна быть армия, и т. д., и т. п. Прошу ещё раз услышать меня: я говорю метафорическим языком. Актуальная политическая элита России также считает, что есть какие-то такие больные коровы, неправильные, у которых существует потребность в каком-то странном субстрате, именуемом смыслом — смыслом жизни, вообще смыслом как таковым, какими-то вообще такими вот нематериальными, духовными аспектами существования. И что далеко не полностью эти все потребности могут вот у этих ненормальных, странных коров, быть удовлетворены с помощью, там, позванивающего колокольчика или колокола. Я с большим уважением отношусь к религии — здесь вопрос, опять же, метафорический.

Да, — говорит актуальная политическая элита, — есть такие больные коровы. Во многом, наверное, они голодные. Поскольку всех коров сейчас накормить в нужной степени невозможно, то вот есть они. Они составляют собой часть коровьего электората, у них, там, есть обострённая потребность к смыслам, и отдельные чудики могут эту потребность в смыслах удовлетворять. Особенно если при этом они не посягают на державность и на всё остальное. Так актуальная политическая элита относится к высшим смыслам и к идеологии как их более умеренному, более близкому к земле, воплощению. Но разве не так же относилась к населению позднесоветская элита? Мне кажется, что совершенно так же. И когда некоторые представители элиты, например, господин Мединский, говорят о том, что самый лучший период был брежневский (из советского), — так мне понятно, о чём идет речь. Это как раз и был период, когда вот этот коровий подход реализовывался по отношению к советскому населению.

Я был хорош знаком с целым поколением высшей советской партийной номенклатуры. Партийно-хозяйственной. И с годами я всё более и более тепло вспоминаю об этих знакомствах. Я глубоко уверен, что подавляющая часть партийно-хозяйственной и прочей номенклатуры, административной номенклатуры Советского Союза, была абсолютно невинна в том, что ей вменялась всякая там коррупция и всё прочее. Мне кажется, что даже Кавказ и Средняя Азия, в которых это всё принимало некие, там, традиционные формы в чём-то, — и то были достаточно невинны по отношению ко всему этому. Что же касается вот того, что происходило в Сибири, на Дальнем Востоке, в Москве и т. д., то там имела место потрясающая некоррумпированность советской элиты в целом. «Самый недооплаченный правящий класс», — называла её Татьяна Заславская, советница Михаила Сергеевича Горбачёва, академик, и она понимала, что она говорит, и знала, что на этом-то и можно будет сыграть, на этой недооплаченности.

Так вот, действительно, это был потрясающе недооплаченный класс, потрясающе бескорыстный — в этом смысле, для правящего класса, по отношению к другим правящим классам мира. И очень направленный на благо. То есть на строительство детских садиков, плотин, заводов, дорог, объектов социально-культурного назначения, жилищного фонда расширения, здравоохранения улучшения, на какой-то позитивной тенденции в образовании. На всём этом правящая советская номенклатура — подчеркиваю, в целом очень честная и искренняя в том, что касалось этого понимания блага, — настаивала, с этим она была тесно связана, это она понимала, это она любила, это она разворачивала страстно, самозабвенно, на высоком административном уровне. Она совершенно пасовала перед всем, что отличает фундаментально человека от коровы, то есть перед высшими смыслами. Она категорически отказывалась понять, что человек фундаментально отличен от коровы. Что он совсем другое существо, чем корова. И что всякая попытка хотя бы сближения человека с коровой или, как говорят, редукции, приравнивания одного к другому, является поразительной глупостью в политическом смысле. Она обязательно обернётся, эта ошибка, крахом государства и крахом самой этой элиты.

И крах наступил. Люди показали, что они не коровы. Что может, они и дурят. Может быть, их можно на этом смысловом дефиците купить и подсунуть им дерьмо, как конфетку. Может быть, можно их повести не в том направлении. Но они пойдут за смыслами. Как примитивными, так и более сложными. И они пошли за ними. И всюду, где развернулись настоящие конфликты, которые породили распад Советского Союза, вопрос шёл не о количестве корма, или не об удоях молока, и не о качестве коровников. Вопрос шел о чём-то труднопонимаемом этой позднесоветской элитой. Которая была, давайте всё-таки назовём эту её черту прямо, вопиющим образом негуманитарна и антигуманитарна, и роли всего гуманитарного вопиющим образом не понимала. Это ведь не анекдот, что один из крупных работников ЦК КПСС, приехав во время армяно-азербаджанского конфликта, сказал: «Ну что же вы, два братских мусульманских народа, не можете друг с другом договориться?». Потому что, подумаешь, там, ну, какие-то там вот эти смысловые виньетки. Они что? Они носят исчезающе малый характер по отношению к социальным требованиям, к уровню обеспеченности, накормленности и т. д., и т. п. Даже сейчас, когда речь идет о том, почему рухнул Советский Союз, — там, прилавки полные, пустые и т. д. Нет, спора нет. Поскольку население Советского Союза, по крайней мере, на позднем этапе, было серьезным образом омещанено, и уже вкусило от советского потребительства, значение этих прилавков возрастало. Да и вообще, никто же не хочет сказать, что человек — это вообще совсем не корова. То есть он не ест, не пьёт, ему безразличны все материальные требования, он лишён чувства агрессии и боданий, он не нуждается в том, чтобы его телесностью занимались и т. д., и т. п.

Ну, конечно же, огромное значение в жизни людей играет вся система материальных факторов. Огромное — но не решающее. Не окончательное. И каждый, кто ориентирован гуманитарно в этом смысле, понимает, что, в конечном счёте, при определенном раскладе смыслы сыграют решающую роль. Это могут быть псевдосмыслы, антисмыслы, идиотизированные смыслы — это уже зависит от ситуации, но они обязательно сыграют решающую роль. Этого не понимала позднесоветская элита. Совсем. И этого, конечно же, не понимает актуальная постсоветская элита. Она ещё в меньшей степени это понимает, чем понимала её советская предшественница. «Смысл — это что-то такое: вот есть пиар, позволяющий избраться, это какой-то такой суррогат смысла — пусть им занимаются люди соответствующей профессии, так сказать, как-нибудь они задурят головы коровам правильным образом в нашу пользу, ну а мы займёмся серьезными вещами», — вот что считает постсоветская актуальная элита.

Конечно же, эта элита не является недооплаченной так, как была советская. Конечно же, она обогащается в рамках своей бюрократической деятельности. Но не это главное. Почти при любом устройстве жизни общества какая-нибудь элита обогащается за счёт народа и, отщипывая от того, что причитается народу, что-то в свой карман. Всегда это происходит, не в этом дело. Вопрос всегда заключается в том, какая сила в обществе по-настоящему делает ставку на развитие. Классическая капиталистическая страна — это страна, буржуазия которой всерьёз делает ставку на развитие национального государства. Которая одержима этой идеей развития национального государства, и которая своё благосостояние — да и служение тоже — полностью ставит в зависимость от этого развития. Тогда капитализм, вкладываясь в развитие, не забывая себя при этом, может быть колоссальной развивающей силой, и это называется «национальная буржуазия». В России, да и не только в России, национальной в строгом смысле этого слова крупной буржуазии просто нет. Повторяю: национальной крупной буржуазии в России просто нет. Нет её как класса, одержимого идеей ускоренного развития своего государства и стремящегося сделать бизнес, — как малый, так и большой, — на этом развитии. Этого класса нет. В условиях, когда этого класса нет, единственной силой, заинтересованной в развитии, является государственная бюрократия. Сколько она при этом хапает вот этого развития — это вопрос второй. Чем более диким и капиталистическим является общество, — а 25 лет назад такого общества захотели, и это несомненный факт — чем более диким и криминальным является это общество, чем быстрее в нём строится первоначальный капитализм, тем в большей степени бюрократия хочет «хапнуть». Но не в этом дело. Не это сейчас является больной точкой нашей современности. Не это.

Я приехал из города Саранск. Он производит потрясающее впечатление. Это такой вариант... для того, чтобы объяснить, какой это вариант, я вынужден тоже осуществить короткое отступление. Вот я очень люблю Китай. И мне там безумно нравятся все города: Пекин, Сиань, Суджоу, Ханжоу, Гуанджоу. Всё это огромные города с невероятно своим обликом, невероятно своей архитектурой, своим ландшафтом... и всем прочим — все такие города кроме Шанхая. Есть один город, вызывающий во мне некоторый внутренний ужас и, да простят мне его жители — никого не хочу обидеть — некоторое чувство глубочайшего отторжения. Это Шанхай. С первого момента, когда нога ступает на землю. С первого разговора. И, что парадоксально, эти мои чувство разделяют как минимум сотни миллионов китайцев. Я это точно знаю. И ещё очень большие проблемы будут связаны с такими городами, как Шанхай. Вот эти выросшие на пустом месте суррогатно-парадные города — они вызывают эту внутреннюю оторопь. Великолепный город Алма-Ата, или Верный, да? Ландшафт, архитектура, вписанность города в природу, внутреннее ощущение укоренённости города в земле. А город Астана — это совсем другое. Это попытка выстроить нечто на манер Абу-Даби или чего-нибудь ещё. И это всегда неудачная попытка. Потому что удачной бывает только страстно национальная культурная попытка что-то выразить в камне, в архитектуре, не важно, в дереве, в чём угодно ещё.

Город Саранск — это (теперь мое отступление кончается — прим. С.Кургиняна) некий вот вариант новодела. Центр, который создан заново, мечтой о том, чтобы всё было поближе к вот этому преуспеванию в духе — не важно: Абу-Даби, Шанхая или чего-то ещё. Он не мордовский и не русский. Он странный, фантомный. Я имею в виду центр города. Но он сделан в рамках определенной бюрократической мечты. И герои, которые его делали заново — а я имею в виду миллионы квадратных метров построенных — они же ведь не в карман себе хотели «хапнуть». У них был «город-сад», город их мечты. Они эту мечту воплотили. И, в конце концов, кто я такой, чтобы её критиковать. У меня это мои вкусы, это мои представления об эстетике и всё прочее. Да, я восхищаюсь шедеврами советской архитектуры и шедеврами архитектуры досоветской — XIX, XVIII веков, ну и более ранних — там, Покров на Нерли или... мало ли у нас памятников великого зодчества? Да, это никакого отношения, с моей точки зрения, к этому зодчеству не имеет. Но они что-то хотели сделать, и они хотели не вывести деньги из Мордовии и вложить их где-нибудь в Ницце или в Калифорнии. Они хотели тут, на Мордовской земле, сделать какой-то новый город-сад. И они его сделали. Это потрясающая такая попытка. И дело вовсе не в том, нравится ли мне этот город, а также, не важно, другие города Поволжья, которые вот я недавно посещал, потому что я приехал на школу бюро организации «Суть времени». Не в этом дело. Не тут больная точка современности. И, поверьте мне, то, что я сейчас буду говорить, — это не «фырканья», не придание какого-то особого значения своему вкусу, не наличие некоего глубокого непонимания между поколениями. Это некая фиксация человека, который и как режиссер, и как политик, и как деятель культуры в целом, и как человек, который пишет книги на общественно-политические темы, ну, всё-таки, научился что-то фиксировать за четверть века, а то и более.

Не важно, каков архитектурный облик этих новых домов, выражающих какую-то вот эту буржуазную постсоветскую мечту. Не важно, как именно вписываются какие-то элементы этой новизны постсоветской в советские города типа того же Ульяновска и т. д.

Не материальная среда здесь важна. В конечном итоге, с ней почти что справились. Почти что — с определенными оговорками. Люди важны. Так случилось, что мне нужно было преодолевать большие расстояния в пределах Поволжья, и в течение долгого времени меня возил человек, который кончил авиационный техникум, работал (в советское время — прим. С. Кургиняна), а потом, в постсоветское время, вынужден был заняться извозом и т.д., и в достаточной мере преуспел. Я могу говорить с этим человеком практически на любую тему. Я могу с ним говорить о Толстом. Могу о Достоевском. Он меня понимает. Если даже он что-то недопонимает, я могу ввести короткие разъясняющие фрагменты в свою речь, и он их сразу же поймёт, у него есть механизм улавливания этих фрагментов, понимаете? Но на самом деле все имена, которые я употребляю, ему знакомы: Шекспир, Гомер, Достоевский, Толстой, Тютчев и т.д. Все образы, которыми я оперирую, знакомы. У него колоссальный, если сравнивать его с машиной, банк культурной информации, избыточный. Не только для его профессии водителя машины сейчас, «менеджера по извозу», так сказать, который занимается одновременно вождением машины, но и для его предыдущей профессии, авиационного техника. Колоссальный избыток всего этого. Развитая речь: литературная, с длинными предложениями, которые развёрнуты, содержат в себе сложные лингвистические, семантические структуры и т.д.

Каждый раз, когда я в надежде подхожу к гуляющей по улицам молодежи, я слышу нечто, не имеющее никакого отношения к этой речи. И это не каприз мой, не мои сетования на то, что всё не по-моему обернулось. Это наитревожнейшая фиксация существа дела. Не вопрос, какую плитку положили на улице, не вопрос, как намарафетили дома. Вопрос, кто ходит по этой плитке и живёт в этих домах. Только это важно сегодня. Только от этого зависит судьба человечества. И зависит она от этого именно потому, что Россия встала на некое остриё мирового процесса. И некому было кроме неё встать на это остриё, и она встала на него. И я с надеждой подхожу, чтобы услышать, о чём беседует стайка молодых девушек, прогуливающаяся по этой плитке. И то, что я слышу, вызывает у меня глубочайшую оторопь не потому, что мне, например, чужда ненормативная речь. Нельзя работать в геофизических партиях, потом в горячих точках, да и в театре тоже, имея фундаментальную аллергию к ненормативной речи. Конечно, я спокойно могу это всё выслушать. Но это нового типа ненормативная речь. Очень плоская, почти не разрываемая текстами другого содержания. А все тексты, которые, тем не менее, внедрены в эту ненормативную речь, — они фантастически примитивны.

На протяжении 25 лет совершилась некая социальная, культурная катастрофа, смысл которых, конечно, — выпадение из всех исторических контекстов. Постсоветское образование постаралось. Оно совершило гораздо больше, чем... Больше беды принесло, чем английская, американская и немецкая разведка вместе взятые. И это безусловный факт. Мы имеем дело с иной складывающейся антропологической реальностью. И если мы этого не поймём и не примем это как вызов — худо будет. Вот это отношение к людям, как к коровам, вложенное в постсоветскую бюрократию и унаследованное ею от бюрократии советской, дало свои горькие плоды.

Потому что советская бюрократия двигалась инерционно в восходящем потоке, заложенном самой коммунистической доктриной, её гуманистическими обертонами, наследием досоветским, которое советская доктрина в себя впитала, и этот возвышающий, пусть и плавный процесс, еще сохранялся. Здесь его нет. Это нисхождение. Когда я бил тревогу и говорил о том, что налицо регресс, все пожимали плечами и говорили: «А собственно, что такого?». Вот сейчас мы видим, «что такого».

Отсутствие высших смыслов приводит к отсутствию идеологии. Отсутствие идеологии приводит к отсутствию политики. Я говорил уже, и могу только повторить, что вот эта, глядящая на человека, как на корову (вновь подчеркну, что это метафора, конечно — прим. С. Кургиняна), элита наша, актуальная — она чурается не только высших смыслов и идеологии как их концентрированного и более упрощённого выражения. Она, конечно же, чурается и политики. Она безумно хочет подменить любой политический вопрос обсуждением вопросов устройства коровников, степени их чистоты. Даже если коровники не очень чистые, но обсуждать эту чистоту приятно, потому что хозяйственно. Как говорилось в советскую эпоху, что «культура должна развиваться по остаточному принципу», да? Вот она доразвивалась по этому принципу. Притом, что, повторяю и буду повторять постоянно, наличие вот этой восходящей инерции, заложенной ранними периодами советской истории, вплоть до конца создавала восходящий, всё-таки, тип культуры. Хоть и ослабевающий, хоть и становящийся более рыхлым. Сейчас мы имеем дело с нисходящим типом.

Количество примеров, которые можно привести на эту тему, бесконечно. Недавно (специально не буду называть имена — прим. С. Кургиняна) мне один из моих знакомых предлагает послушать стихи молодого поэта, который выступает в Интернете. Говорит, что миллионы прослушиваний, они носят патриотический характер, абсолютно патриотичны по своей сути, проникнуты любовью к советскому прошлому, к войне, ну, они слеплены, ну, скажем так, по крайней мере, бойко и достаточно небесталанно. В них нет ничего плохого или злокозненного. Они за всё хорошее и, поскольку они в духе современности, я понимаю, почему эти стихи слушают. Но просто внутри них заложена потрясающая модель. Они посвящены Великой Отечественной войне, и там модель заключается в том, что якобы его, так сказать, у этого поэта, есть некий родственник, с которым он всё время беседует, и вот этот родственник ему рассказывает, как они бежали по Берлину, и он наткнулся на лежащего немецкого солдата, который умирал и тыкал ему рукой в дом, говоря, что он на пороге собственного дома, и он должен его туда занести. Он его туда заносит. Там родители рыдают от того, что сын при смерти. Сын умирает, родители говорят, что тот, кто занёс к ним сына — это замечательный человек, которого надо помыть, обогреть. И он там засыпает на чистых простынях, и вот это и есть момент человечности.

Советские войска ведут бои в Берлине. Понимаете, в Берлине. Всё, что может сделать по реальным законам войны этот человек, увидев страдающего немецкого солдата — пройти мимо. Он не может прекратить наступление. Он не может остановиться и начать его куда-то заносить. Потому что он исполняет боевую задачу. Остаться там на какое-то время он тем более не может. Потому что к нему зайдут и его шлёпнут, и будут правы. А остаться там ночевать на белых простынях он не может в кубе. Потому что идет схватка за Берлин. И тут всё решают несколько часов времени... решало тогда, когда именно будет взят Берлин, успеем ли мы, как состоится окончание Великой Отечественной, или Второй мировой — для нас Великой Отечественной, для них Второй мировой — при каком раскладе сил. Будет ли взят Берлин?

Эти стихи — я говорю, абсолютно позитивные, за всё хорошее и так далее — есть какой-то фантастический показательный образец трансформированного мышления. В котором уже все модели взяты напрокат то ли из не очень хороших фильмов, то ли из компьютерных игр.

То же самое касается всех фильмов, всей культурной продукции. Обсуждения всех основных тем. Повестки дня. Запроса на героизм.

В чём всегда было отличие любой левой, в том числе коммунистической, идеологии от любой идеологии, скажем, право-фашистской? Не говорю об эзотерике и о специальных вариантах фашистской идеологии для избранных. В том, что всегда право-фашистская идеология была проще. Потому что, как вы там ни упрощайте эту левую идеологию, какие вы там карго-марксизмы ни применяйте, всё равно надо говорить о классе, классовой борьбе, истории, прогрессе и так далее. А для того, чтобы на простейшем варианте сказать что-нибудь фашистское, надо просто сказать «У-у!», и всё.

Если мы не выиграем сейчас войну за просвещённость нашего общества, мы проиграем всё.

Люди, которые возили меня по Поволжью, с ужасом вспоминали 90-е годы и говорили: «Какое счастье, всё изменилось, вот смотрите, вот строится завод на иностранные инвестиции, вот строится завод. Вот, там, Бриджстоун строит завод, вот здесь эти самые Сникерсы, а вот здесь, между прочим, станки!»

Всё правильно. Но рано или поздно наш — как кто-то говорит, не я, понимая степень иронии горькой, — партнёр... Партнёр по диалогу, а на самом деле — смертельный враг, наконец сумеет добиться настоящего отрыва от нас в военно-технической сфере. Пусть на это уйдет пять лет. Или десять. Или пятнадцать, неважно. Но он сумеет. При сложившихся тенденциях он сумеет это сделать. Когда один из моих собеседников говорит... Разговариваю с совсем пожилым человеком, а тот говорит, что мне нужно, чтобы ускорить там производство определенных военно-технических изделий: «Мне говорят, „сколько денег, сколько денег“, а мне надо воскресить 300 человек, а я их воскрешать не умею».

Так он говорит о самом главном. О том, что имеет место провал. Провал во всем, что касается создания даже высококачественного рабочего класса. Без которого этого не сделаешь. А не будет высококачественного рабочего класса без инженерного сословия. И не будет высококачественного инженерного сословия без высококачественной науки. И всего этого не будет без высококачественного образования. И всё это вместе в России не может быть оторвано от смыслов. Не мо-жет быть!

Из всех народов мира русские меньше всех способны жить в отсутствии великих смыслов. Полноценной жизнью жить.

Вот я не буду обсуждать там конкретную физиологическую основу того, что некоторые аборигены и племена быстро спивались, в отличие от белых. Что им подносили алкоголь, он назывался «огненная вода», и они быстро спивались, потому что там не хватало чего-то в организме. Того, что у белых, так сказать, сопротивляется вот этому разрушительному воздействию алкоголя, а вот у этих замечательных племен, героических и всё прочее, не сопротивляется. Чисто на физиологической основе.

Но вот для русских — а говорю тут слово «русские» так, как его говорят американцы — Russian, — когда они имеют нас всех ввиду под этими самыми русскими, то есть как потенциальным объектом бомбардировок... Значит, вот я говорю, что для русских потребительское общество — это что-то типа вот этой «огненной воды». Вот оно когда так принимается внутрь, и нет высоких смыслов, оно срабатывает без тех тормозов, которые есть, или сформировались за столетия, многие, в других народах. И вот тогда, начинается медленный и неумолимый разрушительный процесс. Остановить который может только интеллектуальное, культурное, моральное сопротивление.

А поскольку нашу актуальную элиту и бюрократию это всё не интересует, смотри выше, где я говорил про коров, подчёркивая, и опять подчеркну, что это метафора. Да? Поскольку это не интересно, это вторично, это глубоко на обочине, а в мейнстриме находятся коровники, сено, комбикорма, удои, мытьё, вакцины и всё прочее. То бюрократия будет c самыми лучшими целями, и считаю, что она там, за всё хорошее, за что только может быть, неумолимо уничтожать ту самую идентичность, борьбу за которую она хочет возглавить. И тут она будет делать, по причинам, которые я тоже указал выше, буквально то же самое, что делала позднесоветская бюрократия. Типы разные. Советский — более аскетичный и прочее, этот — иной, но суть одна. Значит, фактически, гражданское общество в этой ситуации ведёт свою войну. Оно вынуждено её вести.

Всё, что связано, с человеком, как «не-коровой», отдано на откуп этому гражданскому обществу. Это никого больше не интересует. Все тенденции в культуре, мейнстримные, рассчитаны на корову. Все тенденции в потреблении рассчитаны на корову. Вся эта компьютерная техника и все эти развлекающие игры рассчитаны на корову. Все модели, рекламы потребительского общества рассчитаны на корову. Война между людьми, которые по-разному подходят к смыслам, строится на том, что и те и другие этим смыслам придают большое значение. Огромное же большинство тех, от кого зависит результат этой войны, а значит и майдан, потому что оболваненные школьники выйдут на майдан, со всеми вытекающими последствиями. И не смогут ни создать новую технику, ни использовать её, ни защитить государство.

Вот тем, кто оболванивает, им плевать, в эту сторону повернутся смыслы или в другую. Они считают, что они могут погрузить всё в болото бессмыслия и в этом болоте бессмыслия человек, всё ближе и ближе приближаясь к корове, будет жевать, мычать и не возникать, не бодаться. Это глубочайшая ошибка. Нельзя повторить её снова.

Что день грядущий нам готовит. В каком состоянии мы приближаемся к 9 мая. Прежде всего, мы выстояли. Россия, которая гарантированно должна была умереть. В условиях невероятной мощи социокультурного шока управляемого, который брошен был на неё и который назывался перестройка, постперестройка, шоковая терапия и всё прочее. Россия должна была быть гарантированно уничтожена. К ней уже относились, как к чему-то абсолютно уничтоженному. И готовы были даже сострадать «бедненькая-бедненькая, она умирает», «ну, конечно же, она не сможет приспособиться, у неё сломались все приспособительные механизмы, что она может сделать..», «ай-я-я-я-яй-я-яй-я-яй», «вот давайте сейчас чуть-чуть посетуем перед кончиной, чуть-чуть поухмыляемся», и так далее. Россия взяла и выжила. Это потрясающее чудо. И что же мы должны испытывать, видя то, что в выжившем очень много деформаций.

Мы должны быть счастливы от того, что оно выжило или мы должны скорбеть по поводу этих деформаций? Я не могу не видеть этих деформаций. Я не могу не переживать их глубочайшим образом, не могу не понимать их губительности. Но я счастлив, что Россия выжила даже в этом деформированном виде. А она выжила. И в ней, по-видимому, вот как я говорю — по-видимому, есть одно качество, которое решит будущее. Которое определит все, что будет в будущем. Она недоуспокоена. Она недоугомонилась.

Вот западное человечество в большей его части с помощью определенных средств, примененных, так сказать, западным смутировавшим капитализмом, обществом потребления, так сказать, обществом спектакля и так далее. Оно, видимо, совсем-совсем или почти совсем-совсем угомонилось, а Россия нет. Вот упокоенность и покойник — это очень близкие слова. Вот на Западе по хорошим улицам ходит хорошо организованный упокойник в количестве сотен миллионов людей. И вот это внутреннее беспокойство, эта внутренняя неугомонность, которая и есть человечность, там или не востребована, или востребована каким-то совершенно патологическим образом. В России этой неугомонённости, неупокоенности на несколько порядков больше. Это видно.

Можно бросить поколение в культурный дефицит и обеспечить его отторжение от большинства тех вещей, которые создают его культурную идентичность, но нельзя снять полностью его запрос на сложность, на тонкость, на какие-то вещи, которые связаны с собственно человечностью. Мы не знаем и не узнаем, будут ли эти новые мальчики и девочки защищать Россию. Мы видим, как очень малая часть поколения героически воюет на Донбассе, и мы видим, как много сложного вплетается в этот героизм. Мы не знаем, что сделают другие. Мы можем здесь действительно только верить, надеяться и любить. Мы можем быть счастливыми от того, что историческая личность выжила в условиях, когда на это была одна миллионная процента или даже меньше, а она выжила. Мы можем четко отделять свои собственные предпочтения от реальных констатаций тревожащих явлений: травм и деформаций, которые носят объективный характер, а не определяются нашими вкусами. Мы можем делать всё, чтобы эти деформации не развивались и исправлялись. И это наша тяжелейшая работа в условиях колоссального безразличия к этому со стороны тех, для кого бы это должно было быть основным делом. Это работа с малой надеждой на успех должна быть дополнена неким счастьем от того, что Россия выжила.

У нас не должно быть никакого фырканья по поводу того, что она выжила в деформированном состоянии, никакого желания называть это «рашкой» или какими-нибудь ещё словами похуже. Мы все это должны видеть и говорить себе: «Какое счастье, что чудо этого деформированного выживания всё-таки состоялось, и что именно оно породило всё на свете: и отказ согласиться на то, что сталинизм равен нацизму или даже похуже, и вот это сопротивление процессам на Украине, и отказ от преклонения перед мутирующим капитализмом с его ювенальными и прочими ценностями, и негодование по поводу колоссального разрушения международного права в Ливии, Ираке, Египте, Югославии и других местах, и вот это понимание роли национального государства и понимание того, что вот этот мутирующий западный капитализм его разрушает и весь этот „crisis of national state“ кризис национально государства — это только часть огромной программы, и, и, и... ».

Увидев всё это, Россия стала на острие сопротивления огромному миру с невероятными финансовыми, культурными (я имею в виду субкультуру разрушительную), социальными, психологическими, экзистенциальными, техническими, военно-стратегическими и прочими возможностями. Россия встала на это острие. И 9 мая мы празднуем в ситуации, когда она стоит на этой линии фронта в виде глобальной Брестской крепости или глобального катехона. А по другую сторону всем нам понятно что.

В этом сила нашего праздника. Мы должны это осознать. Мы должны осознать при этом сложнейшую ситуацию, в которой ведётся эта борьба. Нужно напрячь все свои силы для того, чтобы скомпенсировать в большей или меньшей степени те смысловые и прочие дефициты, о которых я говорил. Увеличение которых неминуемо кончится крахом. А, значит, его не должно быть. И при этом, видя всё, понимая всё, глубоко понимая причины случившегося, трагически переживая эти причины, мы должны быть счастливы, что имеем дело с живой страной и живым народом.

Поздравляю с праздником Победы над величайшим мировым злом — фашизмом, 70-летием величайшей Победы в Великой Отечественной войне!

До встречи в СССР!