виртуальный клуб Суть времени

Ссылка на youtube и файлы для скачивания — в полной версии новости.

Смысл игры - 99 from ECC TV .

Скачать файл.avi (avi - 926 Мб)
Звуковая дорожка, файл.mp3 (mp3 - 133 Мб)
Версия для мобильных устройств, файл.3gp (3gp - 190 Мб)

Youtube
 

Что-то постепенно из того, что нужно как-то обсуждать, когда дело касается самых острых наших современных вопросов, проходит по телевидению. Но дело даже не в том, что телевидение осуществляет сейчас какое-то жесткое цензурирование, просто сам по себе жанр телевизионный, он предполагает, что всё должно быть соединено до такого формата, сжато так, чтобы никакой там более-менее серьезный вопрос обсужден быть не мог. Соответственно, как бы, не возникает картин. Какие-нибудь даже кусочки какой-то более-менее серьезной информации могут пробиться, и это очень важно, потому что в течение долгого времени и этого не могло быть. Но эти кусочки, они не схватываются сознанием людей с достаточной полнотой. И вообще-то говоря, они оказываются такими островками в океане какого-то такого непонимания глубокого. Какие-то вещи при этом достаточно ясны и, мне кажется, ни у кого, по большому счету, не вызывают сомнения.

Значит, Турция совершила нечто чудовищное по отношению к нам с этим самолетом. Это прямой лобовой такой военный вызов, который осложнен тем, что мы-то знаем, что там действительно были самолеты, которые следили за нашим самолетом, что были выстроены ловушки. Что это была такая многоэтапная операция, в которой участвовали самолеты, самолет, точнее, из Саудовской Аравии, а также турецкие самолеты, а также общее штабное руководство НАТО-вское. То есть мы могли бы много сказать по этому поводу. Что дальше? Когда там Владимир Вольфович Жириновский или любой другой крупный оппозиционный политик кричит в условиях разогретого общественного мнения, что надо ударить из космоса, сжечь всё, растоптать, закатать катком, то разница между ним и Владимиром Владимировичем Путиным состоит в том, что Путин не может кричать: «Ударить из космоса, раскатать катком, разрезать на части». Путин должен это делать. Он закричал это — он должен делать. А любой оппозиционный политик может кричать, что это нужно, а потом говорить, твердо зная, что этого не будет, политикам, находящимся у власти: «А почему вы этого не делаете?» При этом все достаточно хорошо понимают, почему это не делается, и что тут, собственно, может быть сделано.

При той стране, какая существует, а тут нужно обсудить, — эта страна, которая существует, вот эта реальность. Страна, которая существует, не какая-то там страна нашей мечты, не какая-нибудь страна прошлого, а вот та страна, в которой мы живем. В этой стране, которая существует, вот что: удар по Турции одновременно означает одновременное включение НАТО. Значит, мы должны воевать с НАТО. Как мы с ним будем воевать? Нам непонятно. Наверное, будем воевать стратегическим ядерным оружием, и что будет? Как говорил когда-то Аркадий Райкин «пиво холодное будет». Так вот пиво, говорит, это ничего. Так вот мы вступаем в этот конфликт с НАТО, и что будет? Будет не «пиво холодное», будет нечто другое. Мы к этому абсолютно не готовы, конфигурация сил в мире, наша собственная внутренняя политика, расстановка сил в нашей стране, никоим образом не предполагает конфликт с НАТО. Значит, с одной стороны, мы обязаны как-то отвечать, потому что событие беспрецедентное. Я, честно, не знаю в истории ситуации, когда вот так нагло сбили самолет, и никто ничем не ответил. Военный самолет я имею в виду. И вот без извинений таких глубоких, без всего. Вот чтобы этому не было никакого ответа — это, конечно, страшная потеря лица. Но любой ответ в сложившейся ситуации — это есть немедленное попадание в ловушку, причем в такую ловушку, которая будет сочетать непомерность вызова с абсолютной неприспособленностью существующего государства для того, чтобы на такие вызовы отвечать. Это государство не приспособлено для этого. А теперь мы представляем себе, что есть какое-то другое государство и говорим:

— И вот когда, наконец, мы форсируем водную преграду, реку Днепр и передвинемся на другую сторону...

Им говорят:

— Как ты передвинешься, у тебя тут «Запорожец»?

— Какой «Запорожец»? У нас тут амфибия, бронетранспортёр-амфибия плавает так же хорошо, как ходит по земле, да еще может и под водой пройти. Новая конструкция...

Зачем это? Ровно через 10 минут после начала реальности обнаружится, что это не амфибия. Так что, мы хотим делать амфибию? Но это совсем другой разговор, совсем о других вещах, это не с того конца делается, и тут этот турецкий вызов не причем.

Он не находится в этом ряду. Естественно поэтому, что всё, что мы можем делать, учитывая сложившуюся ситуацию, — это действительно искать асимметричный ответ, очень сильно нажимать на Турцию. Локализовать как можно больше очаг наших претензий, сведя его к Эрдогану и прочим разным вещам этого типа и попытаться как-то трансформировать турецкую ситуацию, одновременно оказывая на нее предельно мощное давление. И не доводя это всё до кипения в виде войны, которая немедленно становится войной с НАТО. Чего, между прочим, не было в эпоху русско-турецких войн, всех, кроме Крымской, когда квази-НАТО оказалось, так сказать, в Крыму, но мы знаем чем это кончилось. С великой Российской Империей, еще никем не разложенной, никуда там ни в какой глобализм не втягиваемой, такой всей... Почитайте «Севастопольские рассказы» Толстого. И что?

Мы вообще можем раскрыть себе глаза хотя бы на самих себя и посмотреть, что происходит? Откройте глаза. Если так вы понимаете всю меру ответственности за то, чтобы завтра страна была бы всё-таки к чему-то подготовлена, то хоть себя-то подготовьте. Как-нибудь начните жить по-другому. Это же часть некоего, определенной субкультуры сумасшедшего дома. Ну, так он вокруг кипит, он кипит в армии, он кипит где угодно. Я не исключаю, у меня есть такая смелая гипотеза, это не факт, а мой кошмарный сон. Что когда по морзянке и всеми полагающимися методами из главной военной инстанции в рода войск передается некое послание, то из родов войск звонят в главную инстанцию и говорят: «Слушай, ты тут на фигне перестань говорить, ты мне на мобилу скажи, что ты хочешь?» Это мой страшный сон, будем считать, что это страшный сон. На самом деле он, к моей глубокой скорби, весьма близок к реальности. Это всё вот так.

Мы можем обеспечить ключевое превосходство военно-морских сил России, на черноморском направлении по отношению даже к турецкому флоту, не сопровожденному войсками НАТО? А если он будет ими сопровожден? Значит, естественно, что мы хотели бы там сильно пугануть целый ряд турецких элит — кого-то экономически, с кем-то сказать что «мужики, у нас же с вами такие штуки вытанцовывались, а фигли теперь всё горит?». Оказать давление на турецкого потребителя и производителя, которого мы изолируем, и всё будет в порядке. И резервы российской такой неслабо выявленной экономики позволяют всё делать. Будут эти помидоры и не они одни. Просто они вынырнут из каких-то таких странных ниш этой экономики и прилезут на прилавки. Всё будет, не в этом дело. Это экономика с огромной эластичностью, не буду комментировать, что это такое, но это не либеральная экономика и не экономика Минфина и ЦБ, это наша Родина, она всё может. В этом смысле.

Значит, не говоря о том, что действительно сколько-то начали производить аграрной продукции и это есть всё, всё это правда. Значит, мы можем прижать низы. Мы можем прижать тех, кто хотел кормиться с наших крупных проектов. Мы можем прижать тех, кто действительно не хочет подобного разворота событий, а такие люди есть. И мы можем просто прижать врагов Эрдогана, а также мы можем включить тех, кого мы можем мотивировать другими нашими современными способами, по отношению к турецкой элите, я не буду их все перечислять. И даже очень современные методы, совсем современные методы, как говорят в таких случаях, деньги есть, а цель оправдывает средства. Значит, мы можем эти современные сегменты отчасти выкупить, мы можем людей, которые действительно не хотят такого разворота событий, как-то более-менее соединить с собой. И в этом смысле мне действительно видится, что в этой пресс-конференции в Генеральном Штабе что-то есть, это что-то новое вполне. Эту конференцию должны были вести либо в ФСБ, либо где-нибудь в МИДе. А она шла в Генеральном Штабе, это достаточно беспрецедентно, правильно? Значит, какие-нибудь эти линии мы можем соединить — турецкие военные очень злы на современный режим и на всё прочее. Они сильно подорваны.

Они подорваны Европой и прежде всего тем, что им не дали места в Европе, и они оказались в идиотском положении. Они шли к этому месту десятилетиями. Каждый раз, когда Турция пыталась в каком-нибудь другом направлении двигаться, они выкатывали танки и осуществляли всякие репрессивные действия. Потом им сказали: «А чего это вы танки выкатываете, репрессии осуществляете? Ради чего? Ради вхождения в Европу? Этого не будет. Так что вы отзыньте от нас, а сами спрячьтесь куда-нибудь подальше, и это мы вас сейчас начнем сажать, а не вы — нас». И это начало происходить, и это есть Эрдоган.

Значит, мы можем попытаться чуть-чуть подразбудить военных, они же не все там в тюрьмах и во всём прочем. Они очень даже хорошо позиционированы. Они не наши. Скажем, они, если так по-крупному, — в основном с ориентацией на Израиль. Так мы и это можем как-нибудь скомбинировать.

Мы можем их современными методами включить, мы можем врагов Эрдогана каким-то образом подсоединить туда же, снизу можем нажать на потребителя и на всё прочее. И каким-то образом в сумме этой ситуации мы можем каким-то образом повернуть вектор турецкой политики. Я в этом не убежден, но мы можем попробовать. Можем это всё локализовать.

Кроме того, я считаю, что ситуация такая тяжелая, что любые действия, которые будут убедительными и при этом не приведут к войне, будут хороши. Я не говорю о ликвидации этого представителя серых волков, который убил летчика, но я считаю, что и более серьезный веер действий, который убедит, что с нами шутить нельзя и который не приведет к войне, должен быть использован.

Но это, конечно, всё будет работать в одном случае — если Турция всерьез не взяла подряд на антирусскую политику. Если Турция как целое, турецкая элита взяла подряд на антирусскую политику, тогда всё, что бы мы ни делали, мы всё равно обречены на конфликт. Нам его навяжут. Мы будем мягки, как никогда, мы будем уворачиваться и наносить какие-нибудь боковые удары, мы будем стараться не напрягать отношений и т. д. и т. п. И всё равно это произойдет. Потому что та сторона захочет нам это навязать, и она навяжет. При всём том, что мы знаем, что именно произошло с нашим самолетом, мы знаем по минутам и по секундам, кто когда вылетел откуда, кто как строил ловушку, и что там произошло дальше с этой ловушкой. Всё-таки современный мир, всё же фиксируется. Пусть с опозданием, но фиксируется. Вот при всей этой ситуации, и данные есть, которые нам передавали, мы не хотим подобного разворота событий. Но мы можем избежать его в одном случае: если турецкая элита как целое во всех ее разных ипостасях не взяла подряд на антирусскую политику.

Украинская элита взяла подряд на антирусскую политику. Что вы дальше можете делать? У нее подряд — мочить москалей. Ей говорят: за это будем платить бабки, за это обеспечим безопасность, за это вас в случае чего спасем, это поддержим, а всё остальное — это вы сразу можете ложиться в гроб. Ну и что? Это хорошо?

Партия сказала надо, комсомол ответил есть. Вашингтон сказал надо, Киев ответил есть. А что делать Киеву? Он взял подряд. Он и будет это делать. Он не очень верит американцам, побаивается, что они отрулят в сторону, и что всё кончится каким-нибудь Южным Вьетнамом, где американцы своих сдали и бежали оттуда. Но, с другой стороны, они накручивают себя тем, что с другой стороны Россия это не СССР, это правда. Тем, что США сильны и Европа едина, и так далее. И под эти все накрутки они выполняют подряд. Теперь, если Турция взяла этот подряд, — ситуация чудовищная. Она не плохая, она чудовищная. Она чудовищнее, чем когда бы то ни было с конца 80-х годов.

И она абсолютно никак не соединима с той страной, контуры которой постоянно обрисовываются, которые создавались эти 25 лет, которые постоянно рисуют перед нами послания к федеральному собранию, каждый документ, вся риторика. Эта не та страна. Эта страна не выдержит турецкого давления. При этом мы абсолютно убеждены, что турецкое давление всё равно не будет лобово военным, потому что это — НАТО, а там еще такого зуда нет. Но даже если Турция перенесет свою активность, которая у нее есть, в Крым, чего тогда стоит вся сегодняшняя политика в Крыму? Ну чего она стоит?

Я всё хорошо знал о том, что происходило с крымскими татарами в годы Великой Отечественной Войны. Всё это известно. Документов как грязи. И все понимают, что там происходило. Но когда перед ними начали расшаркиваться, я это всячески поддержал. Потому что в случае отсутствия крупного центра управления антисоветской татарской деятельностью — антироссийской в данном случае — можно сделать так, чтобы они лет десять еще пожили в мире в этом присоединенном Крыму, а дальше они воевать не захотят, их как-то в это впишут. Но если Турция (Турция!) начинает их активизировать... у нее есть такие возможности их активизировать, перед которыми всё, чем мы обладаем, меркнет. То же самое касается Северного Кавказа. Если Турция всерьез переносит свою деятельность подрывную на Северный Кавказ, то мы оказываемся в ситуации сильно подгорающего Кавказа с самых разных сторон. Я не говорю об Азербайджане, обо всём прочем, обо всём ареале влияния. Дальше — Поволжье. И всё.

В этом смысле надо чуть-чуть понять, во-первых, что такое эта самая Турция. Да, ответить можно, можно. Но ответить надо уже по-сталински, а что это такое этот «сталинский ответ»? И из кого будет собираться эта новая сталинская система? Как она может собираться и сосуществовать с этой? Мне не ясно, это фантазия. Я спрашиваю, какой ответ будет в реальности? А не какой ответ будет, если мы вдруг что-то создадим. Что мы создадим? Правильно? Утром деньги — вечером стулья. Говорю об этом как о метафоре.

Мы начнем репрессии? Сколько людей будет проводить эти репрессии, не беря «бабки» с тех, кто должен быть репрессирован, и не уводя их в сторону, не репрессируя своих конкурентов по бизнесу или не «отжимая» так сказать, «бабки» под видом репрессий? Мы понимаем, что любая репрессия требует какого-нибудь очень мотивированного и, простите, морально чистого контингента, который будет ее осуществлять. Где субъект? Кто это? Кто? Народные массы? Которые будут разбираться с этим по принципу, сказанному когда-то, по-моему, графом Симоном де Монфором, которого спросили «а как узнавать этих гностиков?» на юге Франции, там, где они их резали там, не гугенотов, гностиков, катар, альбигойцев. «Как их распознавать-то? — говорят, — Ну ясно мусульмане, они смуглые, их убиваешь, а здесь такие же, как ты». Он говорит: «А вы всех убивайте, а господь там разделит на правых и виноватых». Так что, народ будет по этому принципу, по принципу «Покажи руки? У него нет мозолей! Покажь? Вот так рабочий! На Дон пробираешься, господин офицер?!»

Или по какому принципу? Революционной целесообразности? И где этот народ? Я не знаю, кто как с ним соприкасается, а я вот минимум 3-4 раза в неделю. Я всё прекрасно понимаю. Это про что-то другое, это фантазии людей, которые не могут отличать фантазии от реальности.

Ситуация очень мрачная. Она такая мрачная, какой она не была за все последние 20 с лишним лет. Но это не значит, что мы не должны просто как-то хотя бы ориентироваться в происходящем. Сейчас, когда началась вся эта волна антитурецкости, естественно, в эту волну, прежде всего, включились кто? Пострадавшие от турок народы, народы христианского мира и т.д. Я не убежден, что если Греция, член НАТО, и возникнет русско-турецкая война, то Греция выполнит обязательства по отношению к туркам. Или Болгария. У меня нет такого ощущения. Не думаю. Не думаю. То, что знаю по настроениям в Болгарии, чтобы фракийцы начали обеспечивать турок против русских — мне трудно в это поверить. Вот.

В этом пафосе антитурецком сейчас есть много искреннего, есть много неискреннего. Больше всего неискреннего у армян. Потому что армянам нужна определенная концепция истории. Она нужна была им давно, потому что эта концепция отвечает, в сущности, их обманутым мечтам, их представлениям о великодержавии, их национальным интересам. Но они никогда не имеют права выдавать эти интересы за интересы русских. А они это делают всё время, и это есть такой специальный армянский антибольшевизм. Яростный. С ненавистью к Ленину и ко всему остальному. Потому что Ленин заключил договор с Кемалем Ататюрком и поддержал Турцию, поддержал материально, оружием и всем чем угодно. И тем самым предал греческий мир, предал армянский мир, Западную Армению и т.д.

Всё и так, и не так. Во-первых, Ленин действовал, не исходя из интересов армянского народа, Ленин действовал исходя из интересов Советского Союза. Он не мог выдвинуть на первый план интересы одного из народов, ущемив интересы других — он тут же «налетал» на все мины замедленного действия, да и мгновенно взрывающиеся.

Он однозначным способом поддерживает интересы армянского народа — а с Азербайджаном что делать? Это то же самое, что было в Советском союзе в конце 80-х годов. Что там надо поддерживать?

Во-вторых, все эти игры греческо-армянско- и прочие антитурецкие это были, очевидно, игры Британии и других государств, а вовсе не те игры, которые отвечали интересам Советского Союза.

В-третьих, мы уже не имели православной империи, в которой у армян или греков, которые там населяли, были колоссальные преимущества перед всеми остальными. Православная Российская империя даже этого никогда не позволяла, так сказать, вдруг начать ущемлять исламские слои населения, потому что понимали, чем это кончится. Но всё-таки в этом что-то было: «Православие. Самодержавие. Народность». Как только объявили «Союз нерушимый республик свободных», «братский интернационализм» и всё прочее — исчезла эта православная доминанта. И стало непонятно, а почему, собственно надо играть в интересах Болгарии, а не Турции? Или Сербии, а не кого-то еще? В чём тут, собственно такая идея? Если мы хотим построения какой-то равномерной пробольшевистской или какой-то еще структуры.

В-третьих, разговоры о том, что Кемаль пообещал, что он станет большевиком и примет Великую Октябрьскую социалистическую революцию, и поэтому сдуру Ленин (сразу же пишут через запятую Троцкий и другие), купились на эту дурь Кемаля — абсолютно не соответствует исторической реальности. Этого не было. То есть, что было: Кемаль всё это орал. Люди, которые это слушали, прекрасно понимали, что он «гонит пургу» и всё, что он хочет, — это спасти какой-то кусок Турции, создать Турцию, потому что Османскую империю расчленяли так, чтобы не осталось ничего. Никакой большой разницы между Кемалем и Ельциным не было.

Там расчленяли Советский Союз, и было непонятно, докуда его будут расчленять: до Татарстана и всего прочего, как хотел Горбачев, или всё-таки обрубок оставят? И там как-то Ельцин расшаркивался перед всеми и говорил, какой он друг Запада, и понимая, что «два раза ножницами еще» и не будет ничего. Он много зла сделал, этот Ельцин, он сам участвовал в разрушении. Но это же не значит, что с момента, когда он схватил этот кусок, он не хотел его сохранить. Там был дикий инстинкт властолюбия, лишенный, с моей точки зрения, любого позитивного содержания, ну такой вот, как у тигра: «Моя территория, всё. Стала моя и я начинаю рычать. Даже не знаю точно, как я рычу, такой царь Берендей, но рычу, потому что хочу оставить».

То же самое делал Кемаль. Расчленение Османской империи, которое началось после того, как она начала действовать на стороне Германии и начала проигрывать Первую мировую войну, расчленение Османской империи шло по полной программе. Всё, что мог позволить себе Кемаль — это сохранить Анатолийскую Турцию. То есть сохранить собственно турецкий кусок, откидывая в сторону арабов, сирийцев, кого угодно еще — только сохранить какое-то количество Турции. И была совершенно сумасшедшая идея — не большевистская и не какая-то — это он перед Лениным расшаркивался, а, повторяю, Ленин прекрасно понимал, что он «дурку валяет». Оба были люди неглупые и вполне себе циничные, что правильно для политики. Он там «тыры-пыры», а эти понимали, что если это Кемаль, у него на ближайшие 70 лет будет одна программа, и умрет он, будут другие. Турция локально в туркских границах, в этих турецких, супертурецких границах: небольшая относительно Турция, светская, не посягающая ни на какие другие территории и устраивающая у себя западный образ жизни; давящая всё, что связано с исламом, как радикальным, так и суфийским.

Армян он резал, курдов резал, одни резали других — всё это было связано с тем, что это всё распадалось. Но могу сказать, что когда суфийский ислам, который в Турции расцветал самыми пышными цветами, начал мешать Кемалю делать светскую страну хоть чуть-чуть, он собрал всех этих суфиев, и по ним прошлась черкесская конница. А речь шла вполне себе не об армянах и ни о ком. Невероятно свирепыми, беспощадными методами Кемаль строил вот это небольшое турецкое государство, хотя бы такое.

Ленина, естественным путем, такое государство устраивало. Ему приходилось уступать какие-то части территории, но он прекрасно понимал, что если он ввязывается в крупный конфликт, то он таскает каштаны из огня отнюдь не себе. Армению какую-то он сохранил, завоевал; и там этот Мясникян вполне себе что-то сделал такое, что население Армении во весь советский период стремительно нарастало. А сразу же после того, как Армения получила суверенитет и вышла из состава СССР, это население стало падать и падать, — живущее в Армении, — и никогда оно так не падало, как оно падало в постсоветский период. Это и был главный вопрос, что если была такая армянская мечта о независимости, то, во-первых, вы ее реализуйте в виде какой-то мечты. А, во-вторых, чего вы бежите с территории-то, в которой требовали независимости?

Значит, Ленин действовал в интересах этого целого. Этот интерес требовал баланса сил. Кроме того, мы прекрасно понимаем, что существовала советская инерция как инерция антиправославная. Шла война. Православная система — «Православие. Самодержавие. Народность» — это царь, с царем боролись, там еще была и эта составляющая, но она для Ленина носила глубоко вторичный характер. Главное было — получить рядом государство, которое стерилизовано в экспансионистском ключе полностью. Чтоб там не было никакого экспансионистского гена. Никакого. Вот Турция — всё, она никуда дальше не лезет, прозападная, антизападная, такая-другая. В Турции были мощные коммунистические силы и мощные пророссийские силы, чтобы понять, ну как, Назым Хикмет и всё остальное. И все эти силы были вырезаны, и мы на это смотрели тоже достаточно спокойно, потому что были международные договоренности, были определенные разговоры о разделе мира после Второй мировой войны.

Мы и к греческим коммунистам в этом смысле повели себя по отношению к ним совсем нехорошо. И есть этот счет в Греции к нам, но мы не могли себя вести иначе. В противном случае, мы прямо в 1945 году должны были начать снова воевать. Немедленно. Были единые интересы народа и государства. И внутри этих интересов никакие слагаемые не имеют права предъявлять свою особую функцию «а вот отдайте-ка нам». Почему вам? Все равны. И будет постоянный паритет интересов, возможностей и всего прочего в едином целом.

Теперь непонятно несколько вещей. Первая вещь, которая совершенно непонятна, касается того, какова наша страна сегодня. Это не Советский Союз, это не братство народов, братские республики уже распались. И нас, естественно, сейчас интересует то, что максимально сильно готово войти в наше поле и желательно без особых условий. Правильно, да? Это, предположим, Абхазия. Мы видим, что абхазы сейчас тяготеют к нам, мы говорим «они к нам — мы к ним». Мы кооптируем то, что нас любит, то, что без нас не может.

Но если Армения абсолютно переориентировалась с тех пор и поняла всё: что с Америкой ей ничего не светит, что рядом с ней Иран и Турция, и что с Ирана она тоже не очень много получит, а с Турции она получит просто очередной тотальный геноцид, и ничего больше, — то прекрасно, мы можем заново строить отношения, уже избирательно по отношению к тому, что с нами как хочет себя вести. Но даже в этой ситуации понимая, как мощно внутри нас не исламское, а тюркское поле — это второй народ после русского совокупно... Евразия не может быть армянской, черкесской, не знаю, какой там еще, мордовской. Она может быть либо русской, либо тюркской. Совокупно. Понимая, какое количество этого тюркского компонента находится у нас, нам взять и сейчас, вот имея то государство, которое мы есть, и организовать лобовой конфликт со всем тюркским населением и всем тюркским окружением ближайшим, весьма неоднородным, но, по крайней мере, включающим Азербайджан и так далее... Потом, мы не видим пока что такой однозначной ориентации этих антитурецких стран на нас — ни Болгария так не ориентирована (она член НАТО), ни Греция так не ориентирована. Ни какие-то там другие государства. Они там нам что-то поминают, мы им. Нет сейчас этой сборки. И это не православная Россия XIX века, мы не туда вернулись, мы еще куда-то вернулись, мы что-то сами другое строим.

Теперь турки. Турки всю жизнь строили три типа государства. Первый, это тот, который я описал — это Кемаль и всё, что связано с ним. Это классический модерн.

Вот это государство Модерна. Светское, национально-турецкое государство с запретом на любую религиозную, так сказать, педаль, на любой религиозный акцент. Такое же, как Франция, такое же, как все европейские страны мира, которое должно было войти в Европу. Для чего такие государства входят? Чтобы потом войти в этот большой паззл. И это самое выгодное для нас государство. Оно может быть очень невыгодно. Оно лишено экспансионистского пафоса, оно может быть невыгодно живущим там не-туркам. Понимаете? И они могут нас обвинять, что мы христиане или кто-нибудь еще, а вы там это поддерживаете. Но нам как государству это всегда выгодно, нам надо иметь на своих границах что-то, что не будет дышать экспансией по отношению к нам. Потому что эта экспансия для нас — самое опасное. Для нас иранская экспансия неопасна, тем более что ее нет. У нас нет персидского населения на территории, а здесь его до фига. И это — матка, Турция — это матка турецкого мира. Там очень сложные отношения и с татарами, и со среднеазиатами, поскольку в большую группу тюркских народов входят какие-нибудь якуты, которые даже не понимают, почему их туда включают или что-нибудь еще. А также венгры и так далее, вот вы знаете, что венгры — это угро-финны, и это всё — народы тюркского мира большого. Но всё это сказки. Это сказки, выдуманные Вамбери и другими, кто говорили о Великом Туране, это XIX-й век и все прочее. Что вот, будет Великий Туран на месте России и всё прочее. Но самих тюрок достаточно, и есть это тюркское тяготение, и самое мощное государство — это Турция. Поэтому нам этот экспансионизм наиболее опасен, мы не хотим его, мы хотим безэкспансионистскую страну. Не на большевизм Кемаля мы купились, а на безэкспансионизм. Хотели они с нами воевать, подтягивали вооруженные силы, готовы были вводить войска на территорию, если бы Гитлер победил под Сталинградом, но ведь не ввели. Вот и всё.

Какие интересы, по каким договорам есть у каких других народов, мы готовы это всё рассматривать в тот момент, когда это соответствует интересам нашего народа. Вот тогда это хороший фактор, тут поговорим. А если не соответствует интересам, мы это не обсуждаем. Сербский договор, другие — это всё не надо нам. Итак, первая модель — безэкспансионистская, (неправильно говорить «младотурецкая») вот просто кемалистская Турция, понятно, да? Которая светская, которая европейская, которая — модерн турецкий, которая никогда никуда за свои пределы не лезет и которая хочет стать нормальной европейской страной.

Вторая Турция — это Турция «Серых волков». Турция «Серых волков» («Боз Гурд»), вот этот мерзавец, который убил нашего летчика, и всё — это «Боз Гурд». И хвастается этим. Это организация полуфашистская, с давней традицией. Вот все сейчас обсуждают эти сети «Гладио» и так далее. Ну что такое сети «Гладио» в первом приближении? Это были подполья на случай советского экспансионизма, если Советский Союз оккупирует ту или иную страну — Италию, неважно, Испанию, Францию или Турцию, или Грецию, — там везде нужно делать подполья. Подполье везде, естественно, было, фашистским, из остатков недобитых того или иного фашизма. В Турции тоже. Ну, они эти подполья сформировали, насытили оружием и всё, они управлялись из штабов НАТО, называлось это «Гладио», это всё вы хорошо знаете. Но потом-то что оказалось-то? Что Советский Союз никого не хочет оккупировать, ни Турцию, ни Италию, ему это даром не нужно. А структуры на случай подполья есть, ну они и занялись уже не советскими войсками, которых нет. Как говорили в советском спецназе, да и в русском, по-моему, тоже, «враг нас предал». Так враг нас предал. Таким способом они занялись другими силами, они занялись кто курдами, кто левыми всякими политиками типа Альдо Моро в Италии. Кто-то местными «розовыми», коммунистами, кем угодно, кого они ненавидели. Началась террористическая деятельность, она сразу же сошлась воедино с оружием, где оружие — там наркотики, понятно, да? Значит, всё это дело образовало вот эту сетку. С которой еще было связано несколько слоев этой сетки, один из слоев создавал Кейси (Bill Casey), такой был директор ЦРУ довольно сумасшедший, друг Рейгана, это называлось «супер-С». Такая вторая сеть, она, по-видимому, была еще более опасной, еще более близка к коренным фашистским структурам. Но и этой сетки тоже достаточно было.

В нее входило в Турции это самое «Боз Гурд». «Боз Гурд» ориентирована на пантурецкий проект с умеренно исламской примесью. У «Серых волков» и везде, исламизм стоит на втором месте по отношению к турецкому расширительному национализму. Классический исламизм хочет завоевать весь мир, потому что нужно всё превратить в халифат. А пантуранизм или пантюркский проект вот этот «Боз Гурда», он хочет построить великую тюркскую империю. Ну, рассматривая ее то ли как империю Чингизхана примерно, там уже неважно, какие они ей придают контуры, но совершенно ясно, что туда входит вся Россия, это вопросов даже нет. Это никаких проблем, это Золотая орда. Там не нужно, чтобы там ислам стоял на первом месте, он там будет, будет на хорошем месте, но не на первом, на первом тюркизм.

Естественно, что главным врагом является даже не Россия, а догадываетесь кто? Иран. Фундаментальный метафизический тысячелетний конфликт — это Иран-Туран. Это поэзия Фирдоуси и других, которая всё время говорит о том, что есть царство зла, вот этого Волка, вот этого Боз Гурта и всего прочего. А есть царство птицы великой, вот это иранское, святое, светлое. Тьма — это турки, а свет — это персы. И это держится на протяжении тысячелетий. Это было до османской сборки, во время османской сборки, это всё время. Этот конфликт всегда существует, и он всегда мешал консолидации вот этого общеисламского дела, потому что там есть две нации, и уж у персов-то такая история, что какой там ислам. Ислам — это маленький слой в огромной конструкции персидской. Там она была Персией, и не было никакого ислама, и она гордится своей древностью, своим величием и всем остальным. А турки тоже, они не без амбиций в этом смысле, таких несводящихся к исламу.

И третья сила, первая я сказал — кемалистская, вторая — этот «Боз Гурд», а третья сила — это исламизм в чистом виде. Опять-таки насколько в чистом? В чистом он не существует нигде. Но всё-таки это ориентация на халифат, на то, что сначала я — воин ислама, а потом я — турок. А в туранизме сначала я — турок, а потом я — воин ислама. То есть если там X + Y, турок и воин ислама, то Х важнее — то, что турок. А там это всё повернуто, там важнее, что воин ислама, а второе уже то, что тюрок. И вот этот исламисткий проект, конечно же, вожделеет восстановления халифата в виде Османской Империи — последний халифат, который существовал. А для правоверного мусульманина халифат — это огромная ценность.

Последний халифат — это Османская империя. Крах Османской империи является крахом халифата. Но был же и другой халифат — арабский. И в конечном итоге развал Османской Империи во многом связан с тем, что арабы и тюрки не могли поделить халифат.

Арабы — это народ Мекки и Медины, арабы — это главный народ исламского мира, это тот народ, на языке которого должен говорить священный исламский мир, это язык Пророка. И естественно, что арабы не хотят, чтобы какие-то тюрки правили халифатом. Поэтому конфликт между тюркским халифатом и арабским халифатом, он тоже будет всегда. Что и о чём сейчас договариваются — это вопрос отдельный. Эрдоган, в моем понимании, ближе всего вот к этой третьей, исламисткой силе. Он не «Серый волк», он скорее исламист. Пришел он к власти на колоссальном разочаровании и крахе первого проекта, кемалисткого. Когда оказалось, что в Европу не пускают, и что европейским государством не считают и всё прочее. И что все эти 70 лет самоограничения, террора, какой-то попытки всё время казаться всё более и более светскими, притворяться какими-нибудь европейцами. Вот всё это время проиграно зря. Перспективы нет, народ шарахнулся в другую сторону. Народ стал вспоминать либо об Османской империи, либо о «Великом царстве Волка». Причем военные в основном вспоминали о «Царстве Волка», а какие-нибудь штатские, «пиджаки» как у нас говорят, больше об исламской империи.

Я не буду грузить такими деталями, как, там, Фетхуллах Гюлен и всякие прочие, так сказать, националистические турецкие структуры, ангажированные ЦРУ. В целом это происходило вот таким способом. Самое главное, что с моей точки зрения здесь надо понять, это то, что Эрдогана двинули вперед так же, как всех этих гюленистов, весь не-светский элемент, американцы. Американцы захотели, чтобы не было этой светской Турции. Она им помешала так же, как все светские национальные государства. И если разгромы национальной Ливии, национальной Сирии, национального Египта и так далее происходили через оранжевые революции, то разгромы, так сказать, турецкого национального военного государства, государства военных, происходили мягче, но практически тем же самым способом. Американцы это демонтировали так же, как они демонтировали режим шаха в Иране.

Шах был абсолютно проамериканским. Зачем его нужно было менять на Хомейни? Но его же сменили. Это осуществлялось при прямом нажиме и содействии американской политической машины, и военной тоже. Там приезжали люди помогать шаху из Израиля, из Америки, а им говорили: «Отбой. Пусть входит. Путь Хомейни входит. Всё в порядке». Что говорило о том, что с давней эпохи существовала идея халифатизации какой-то большой части мира, создания вот этих радикально, ну, более архаических структур, что никто не хотел, чтобы этот Ближний Восток состоял из национальных модернистических государств, кемалевского и так далее. Кемалевский проект отменили те, на кого эти кемалисты молились — американцы и прочее, они это всё отменили. Тогда в ярости военные двинулись в сторону «Боз Гурд». Военные двигаются в сторону Великого Турана, «пиджаки» — скорее в сторону халифата. Это тонкое различие, но оно тоже существует.

Теперь, что за номер сейчас исполняет Эрдоган? Значит, единственное, что мы можем понять во всём происходящем... Почему американцы это так почти не поддерживают, то ли поддерживают, то ли не поддерживают? Существует такое явление, как суннитский радикальный исламизм. Огромную роль в нём играет ИГИЛ. Но ИГИЛ — это вот маленькая часть, а это огромное поле. Тут важно: суннитский, радикальный и исламизм, не ислам.

С этим суннитским радикальным исламизмом, с этим большим полем хотят дружить Соединённые Штаты Америки. Соответственно с этим они облизываются и на ИГИЛ, как на часть этого поля, как на приводной механизм. Но в целом им вот это нужно. Это их инструмент мирового господства. Они его воспринимают. А суннитский радикальный исламизм воспринимает их, как инструмент своего мирового господства.

Теперь, на этот же суннитский радикальный исламизм ориентируется и Турция. Потому что, если он — суннитский, если он — радикальный, если он — исламизм, то суннитская радикальная исламизированная Турция очень быстро берет это [указывает на суннитский радикальный исламизм] под свое существенное влияние. В этом смысле диалог Соединённых Штатов с этой Турцией — это одно [рисует прямоугольник между Турцией и США], а вот этот посредник, который соединяет эти две величины — это другое[указывает на суннитский радикальный исламизм]. Посредник важнее. Поэтому я хотел бы здесь передать свою модель.

Вопрос не в том, что Вашингтонский обком приказывает, а приказывает вот этот подпольный обком [указывает на суннитский радикальный исламизм], и сюда [указывает на США] и сюда [указывает на Турцию]. И если здесь [указывает на США] вертухнутся в сторону от этого обкома, будет вот это поле [указывает на Турцию и суннитский радикальный исламизм].

Для того чтобы этот фактор стал глобально смертельно опасен, нужно только одно, чтоб в него интегрировалась вторая или первая по величине держава, — Пакистан.

Но Пакистан с давних пор раздираем двумя противоречивыми желаниями, которые до какого-то момента совпадали. Он очень хочет любви с США и даже готов чем-то себя умерять на пути этой любви. И он всё более и более попадает под влияние Китайской Народной Республики. Пока здесь [между Китаем и США] была связка — это можно было соединять, как только здесь возникает не плюс, а минус — это соединять нельзя.

Поэтому талибы дико колеблются в вопросе о том, ложиться им под ИГИЛ или не ложиться. Они готовы. Но решение по этому вопросу принимается здесь [указывает на Пакистан]. А поскольку китайцы всё больше подозревают, что суннитский радикальный исламизм как глобальная сила нужен для демонтажа Китая. Для сильного удара по уйгурскому флангу и через это дальше со сдвижением в радикализацию Малайзии, Индонезии, и там уже — соединением в большой котел. Поэтому китайцы хотят получить свой кусок этого мира, и чтобы этот кусок был антиамериканским.

Соответственно, талибы говорят, что при всём том, что им это всё ужасно нужно, — и объединение это и господство это единое, и не боятся они при этом стать младшим братом ИГИЛа. Талибы говорят: нет, мы с ИГИЛом не единое целое. А почему вы не единое целое? — А вот, мы не единое целое. А в чём дело, а что собственно происходит? — А вот происходит.

Каждую секунду талибы могут повернуться к ИГИЛу, если вот эти рычаги окажутся иначе сконструированы. Но Пакистан обижен на то, что Индия, видимо, — младший брат Соединенных Штатов Америки. И тут вот во всём этом регионе возникают сложные метания, поэтому вот с этой стороны и с афганской стороны, мы еще не имеем этих удовольствий в полной мере, но мы можем их иметь завтра или через три года. Или не иметь вообще, если Китай это все хапнет окончательно. Но, хапнув окончательно Пакистан, Китай не может не захотеть получить серьезный пакет акций в Персидском заливе и в Саудовской Аравии, прежде всего.

И дальше весь этот мир начинает попадать под несколько видов контроля. Помимо всего этого удовольствия существует страна, которая раздираема между своей древнейшей историей и своим исламским статусом, и тем, что этим исламским статусом еще и обременено. Я имею в виду Иран.

Иран — это мощное национальное государство с персидской идентичностью, и во всех там суфийских каких-нибудь очень сложных иранских шиитских построениях, значит, там всё время есть зороастризм и всё остальное. Все доисламские религии древнейшего государства, которое прочно стоит на этом великом фундаменте, собственно персидском. И Иран — это шиитское государство, ставшее шиитским именно потому, как утверждают все, кто этим занимался, что оно не хотело влиться в эту сунну арабо-турецкую, оно хотело быть особым государством. В любом случае, это шиитская, как бы, часть, и всё, что сейчас с этой точки зрения происходит в регионе, — это шиитский блок.

Шиитский блок — это сам Иран, это алавитская Сирия. Алавиты — это шиитское радикальное крыло, уже такое, к которому сами шииты относятся довольно сложно, но это в ту сторону. И это, конечно, Хезболла, как самая такая мощная боевая организация такого подпольного, партизанского характера.

Если Хезболла мирно получит долго пережевываемый кусок под названием Ливан, если об этом можно договориться с Израилем, я считаю что с Израилем об этом вполне можно договориться при всей радикальной настроенности Хезболлы против Израиля. «Париж стоит обедни», как говорил король Генрих IV. Ливан стоит более мягкого антисионизма, мы не говорим, что там будет просионизм. Антисионизм там смягчится, и возникнут другие обертона. И это будет Ливан.

Значит, Хезболла будет ненавидеть всегда всё, что связано с ИГИлом и всем прочим, это радикальная исламистская и довольно сильная шиитская организация. И если Иран есть сердце этого шиитского блока, Хезболла — приводные ремни, а алавиты есть важнейший элемент, на котором это всё концентрируется, и тут возникают русские, то возникает некий блок.

Хотим ли мы, чтобы этот блок всё исчерпывал? Нет, не хотим. Мы хотим диалога с талибами в Средней Азии, и мы надеемся на братскую Китайскую народную республику, которая объяснит братскому Пакистану, что не надо слишком дергаться и пытаться слушать американского брата, а надо вести свою политику. Соответственно, мы надеемся на то, что мы каким-то образом проконтролируем Среднюю Азию, и мы, конечно, хотим получить весь суннитский нормальный мир. Мы не хотим, чтобы весь суннитский мир пошел под ИГИЛ и под американцев. Мы хотим, чтобы какая-то часть умеренного суннитского мира — суфийская (ведь большая часть суфиев — это сунниты), модернизационная (которая не против иметь национальные государства и прочее, даже такая просто фундаменталистская, но не идущая в исламистские крайности) — чтобы эта вся часть пригребла к нам. Мы не хотим оказаться с шиитами против всех суннитов — их много. Мы хотим любой ценой сдвинуть это поле на себя.

Теперь вопрос об Ираке. Для того чтобы Ирак оставался единым, люди, которые хотят единства иракского государства, должны принять одно простое решение: после разгрома, осуществленного американскими безумцами или преступниками, они должны принять решение, которое заключается в том, что они ложатся под Иран. Всё! Единый Ирак — это Ирак, который после разгрома Саддама Хусейна лег под Иран. Никаких вопросов нет. В этом смысле это наш Ирак. Он нас очень устраивает. Для нас самое тревожное заключается в том, не выбьют ли из-под нас иранскую карту. Керри, например, хотел делать именно это. Вот все эти договора американцев с Ираном, начавшиеся — это же Керри. А Керри, как говорят иранские друзья, это просто их инструмент такой... современный инструмент иранской политики [смеется]. Значит, так это или не так — оставим на совести иранских друзей, но вроде бы похоже. Значит, они им там дали все эти послабления, тыр-пыр, но у иранцев же есть свои интересы. Если иранцы с нами строят достаточно прочный союз, и нам удается развязать иранско-израильский узел, то мы получаем Иран, Сирию, Хезболлу, Израиль, Египет (раз Израиль, то и Египет, сразу как часть суннитского мира), большую часть напуганных этими вёснами вменяемых исламских сил по всей северной Африке, Ирак, который ложится под Иран, сам Иран, и, возможно, Пакистан, если это мы поделим с Китайской Народной Республикой. Это уже что-то. Возникает Залив. Залив будет пытаться всё время коррумпировать Америку — это его профессиональная работа, у него созданы тонкие сложные структуры для коррумпирования Америки, но они, чем хуже будет ситуация в Америке, тем меньше они будут работать, и тогда Залив окажется перед шиитской угрозой, и неизвестно, что он сделает. Он схватится за этот суннитский меч радикального исламизма, или он всё-таки построит отношения с Ираном?

Если Пакистан будет выбит, то Залив без Пакистана — ничто. Он не получит ядерного оружия, он не получит всего, что хочет, и он слишком малочисленный для того, чтобы играть в свою игру. В этом смысле Сирия, летчики, это горе наше и даже все эти угрозы нашей национальной безопасности огромные, о которых я только что говорил, вторичны по отношению к этой великой шахматной доске. На которой вот здесь еще торчит, как я сказал, Иран [дорисовывает на схеме Иран], соответственно, Хезболла, Сирия, всё остальное.

Здесь вот это всё торчит. Тут вот еще торчат эти страны арабского мира, которые очень уязвимы по отношению к этому и которые хотели бы построить связи с Пакистаном, но их вполне может рвать Китай. А если Китай договорится со странами Персидского залива, и они уйдут под его опеку от Америки, то всё, это другой мир.

И, наконец, турецко-иранский конфликт или турецко-иранская дружба, которая зависит от того насколько искренни и Турция, и Иран с точки зрения того, что они прежде всего ислам, а потом уже национальные государства. Не так это всё, ни в Турции, ни в Иране.

Прежде всего, иранцы это персы, а потом они — шииты, еще вдобавок и ислам. Я был на некоторых конференциях радикального исламизма международных, которые проходили в Тегеране. И там сидела молодежь, и когда Ахмадинежад кричал там «Сионизму — смерть!», все орали «смерть ему, смерть!», и «Мы все ждем Махди!» — все говорили вот так: «У-у-у... какого Махди?». Махди — это мессия для шиитов.

Отношения очень сложные. Я не могу сказать, что у России слабая ближневосточная дипломатия и политика. Как-то так получилось, что она унаследована от Российской Империи, и мы никогда не были слабаками на этом поле. Всё, что сейчас происходит, происходит так. Но если иракские элиты суннитские не захотят лечь под шиитов, иракских же, то придется делить Ирак, и его будут делить сами иракцы, а не оккупационные войска. Тогда возникает Суннистан — некое государство, некая суннитская часть Ирака. Шиитская просто сразу проваливается в Иран, там она ложится до конца вместе со всеми нефтяными возможностями. А Суннистан остается отдельно, и тогда власть талибов в Суннистане вполне возможна. И тут всё зависит от степени радикализации Турции.

Теперь, если только Турция выбрала четвертый сценарий, то есть она сказала: в Европу не берут, но зато американский брат говорит: «Откроешь кран по беженцам побольше, — будет и всё зашибись, мы тебе за это платим, разрушай Европу, валяй, открывай краны». В Европу не берут, значит, приезжают эти все европейские лидеры, турки говорят: «Ну так возьмете в Европу?» Они говорят: «Не можем». А турки: «А! не можете?» Еще открывают, понятно, этот крантик. А американцы говорят: молодец-молодец. И если американцы говорят: «Беретесь ли вы, турецкие братья, сделать то же, что делают украинские братья, мы-то всё проплатим, мы как-то вас поддержим, но давайте тогда берите подряд на самостоятельные действия против России, антирусский подряд».

Вот если Турция всерьез берет анти-русский подряд, то я повторяю, все существующие сейчас модели устройства российского государства уже железно не выдерживают. Всё. Всё кончено. С этими моделями всё кончено. Потому что те волны, которые поднимутся по приказу турок, если они встали на анти-русский подряд, не сочетаемы ни с чем, что мы разумно и мягко делаем сейчас. Мы всё правильно делаем, говорю не потому, что мне что-нибудь особенно нравится — все всё знают, а потому что действительно так. Нам не хватало вспоминать преступления крымских татар, в момент, когда мы только-только Крым взяли себе и говорим: всё-всё, реабилитация, там, ужас, Сталин, ва-ва-ва-ва-ва. Только сидите тихо. Но это если они сядут тихо. А если турки скажут, что сидеть тихо не надо, то они не сядут тихо. И что вы тогда будете делать с этой моделью? Где этот мир-то? Мир-то этот как обеспечивать? Пока турок нет или турки нейтральны, мы его обеспечиваем вот так (щелкает пальцами) легко. Тут всё правильно. Бедные крымские татары, жестокий Сталин. Не надо, Крым дороже, Париж стоит обедни. Дальше что? Дальше они поднимают Поволжье, и там мы что делаем?

И Северный Кавказ. Ровно в момент, когда существующие военные силы скованы на турецком фронте, точнее на северо-кавказском фронте, в этот момент начинается наступление со стороны Украины. И где вся эта мирная модель? Которую я, например, очень ценю, потому что она позволяет русскому народу как-то жить. А когда это всё начнется этот «бенц», там еще неизвестно, что там будет жизнь или не будет. Кто-то согласится принять этот мобилизационный статус или нет? Страна распущена, всё в кашу приведено, вот мы так жить можем и даже можем пулять ракетами, как убедились. Это значит, что мы можем осуществлять жесткие действия на своей территории? Мы их боялись осуществлять весь советский период. Мы почему с турками не вязались особенно? Хоть они и были десять раз в НАТО. Потому что мы понимали, как легко дальше всколыхнуть существующий симбиоз. Нам это надо? Нам это не было надо. Нам может оказаться это надо в катастрофических условиях, тогда да. Тогда другие отношения там с болгарами, греками, армянами, не важно, с курдами, с кем угодно. С Ираном, разумеется. Только бы набрать пакет.

Теперь, что говорит Путин. Путин говорит: терроризм — это страшное мировое зло, такое зло, что нельзя бороться в одиночку. Что же это за новое зло, которое всё время называют «терроризм»? Это что такое, почему с ним нельзя бороться, хоть и в одиночку? Что это за сила, которую одно государство не может раздавить, если оно захотело — государство всегда сильнее. Любая армия сильнее этой партизанщины. Что имеется в виду? А имеется в виду то, что есть этот суннитский радикальный исламизм, который подвязан на мощь штабов государственных и государственных спецслужб, а это адская сила. Мне каждый раз говорят: а вот ваша алавитская армия, что она может и так далее. Это государственная армия, государственная, она не только алавитская, она отчасти черкесская. Понимаете, там много компонент, которые не хотят этой радикальной сунны к себе в гости и понимают, что там просто кожу сдирать будут. Живьём — с детей и взрослых, со всех. Они там сражаются не на жизнь, а на смерть. Как может пусть 200, пусть 250, пусть 300 тысяч людей на тачанках с пулеметами что-то делать против государственной армии?! Которую мы насытили оружием и которая всегда была неслабой. А сейчас сражается не на жизнь, а на смерть. Почему она проигрывает? Почему пришлось бомбить и всё прочее? Потому что нет этих тачанок как самодостаточной силы. Есть турецкая регулярная армия со штабами и ряд еще регулярных армий, которые оказывают регулярную поддержку, а над этим висит щит соответствующий. Спутниковый и любой другой. И тогда оказывается, что регулярная и достаточно сильная боевая армия сирийская армия не может сопротивляться ни этому интернационалу террористическому, ни государствам, которые подключили мощь своих спецслужб к этому интернационалу, ни самим действиям этих государств, которые осуществляются автономно от этих тачанок. Когда надо тачанки, а когда надо реактивные залпы по деревням ключевым и позициям. Тогда понятно, что это за зверь примерно. И куда он будет развиваться и что всё это означает.

Теперь несколько слов хотелось бы сказать про саму эту конструкцию, значит, вот эту — кемалисткую и прочую. С того момента как Советский Союз оказался разгромлен, а он не мог быть разгромлен в случае если бы КПСС не сыграла двусмысленную роль, и если бы не было изъяна в самом проекте, он не мог бы быть разгромлен. С этого момента на повестку дня стала совершенно другая расстановка сил мировых. Мы оказались в условиях другого всемирно-исторического процесса, в другом всемирно-историческом пространстве. Но в этом смысле я хотел бы, чтобы все здесь собравшиеся поняли главное, всё-таки. Это не вопрос здесь, так сказать, не хочется здесь ни надувать щеки, ни по-идиотски скромничать в ситуации, когда надо расставлять точки над i.

В том мире, где произошел этот крах СССР, о котором хотелось бы поговорить отдельно, в этом мире оказалось несколько моделей. Первая модель — это модель Фукуямы (как бы Фукуямы) «Конец истории». Согласно этой модели никто ни с кем не воюет, есть американский центр единый, внутри этого центра устанавливается либеральная модель, весь мир будет приведен к некой либеральной, вот такой секулярной единой модели — глобализации. Есть мир Хантингтона, который очень близок, я думаю, англичанам, в отличие от американцев... здесь демпартия США в основном и все либеральные силы мира, все либералы мира [пишет над моделью Фукуямы]... здесь Хантингтон — «Конфликт цивилизаций». А есть третья модель, действительно третья, вот которую можно назвать... либо «ЭТЦ» вы ее назовите, либо «Кургинян» и т.д., но есть эта третья модель. Мы говорим, что содержание всемирно-исторического процесса сейчас заключается в том, что буржуазно-националистические суверенные государства воюют с силами вот этой архаическо-постмодернистской глобализации — это модель.

Я не могу понять, чем эта модель, изложенная в определенном количестве книг [заключает в прямоугольники модели Фукуямы и Хантингтона], отличается от модели, изложенной Фукуямой? — С моей точки зрения, она отличается тем, что она реализуется в отличие от этих двух! Она реализуется [смеется]. Но это третья глобальная модель, которая в данном случае является моделью «Сути времени».

Кто воюет в Ливии? — Там воевала архаика и либералы против национально-суверенных сил, олицетворяемых Каддафи. Кто воюет в Сирии? — Архаика (ИГИЛ) и жалкие либералы — против национально-государственных сил, олицетворяемых Асадом. Кто воевал в Египте? — Братья-мусульмане, то есть архаика и либералы — против национально-государственных сил, олицетворяемых Мубараком, а потом Сиси, который с трудом и при помощи Израиля всё-таки натянул вожжи в этом разгуле Братьев-мусульман. Кто воевал в Ираке, кто воюет всюду по всему миру? — Национально-государственные суверенные силы буржуазного модернистского развития с силами архаики и постмодерна вот этого глобализационного.

А где здесь Хантингтон? Кто воюет? Где там Хантингтон в Сирии? Там кто, шииты с суннитами воюют, да? Ну, есть там молекулы этой прокладки, но не эта же война-то. Есть буржуазная модернистская архитектура мира, которую отстаивает Россия и другие. Сейчас на острие этого всего направления оказалась Россия и Путин, его речь в ООН — это и есть эта речь. Он не называет этих слов, но они скоро будут названы. А куда деться? Это Вестфаль 2.0, Вестфальский мир 2.0 — мир национальных суверенных буржуазных развивающихся светских государств. А есть какой-то совсем другой мир. Ну, там Хантингтон... это понятно — мы все возвращаемся назад в мир, где все почему-то верят в бога и по-разному верят и режут друг друга. Это еще нужно туда вернуться, я не вижу пока. А вот что такое Фукуяма, я понимаю, вот это я хорошо понимаю, вот ощутимо понимаю.

И сегодня вот на этой передаче Соловьева это было сказано, но опять точечно одной фразой, но как-то, почему-то все возбудились. Потому что я назвал слово, которое называл-то на самом деле в 2011-2012 гг, когда несколько представителей элиты мне сказали: «Ну наконец-то слова названы, теперь можно бороться». Но это не вошло тогда в оборот ни телевидения, никого. А сейчас, видимо, начинает входить, и возможно, сегодняшний день, если это все останется в передаче, будет еще днем, когда чуть-чуть мы это подтолкнем. Потому что мы говорим, [рисует новую схему] что в мире существуют «глобики», то есть обитатели глобального государства, и граждане, то есть обитатели системы национально-суверенных государств буржуазного типа с вектором на прогресс, гуманизм и так далее в буржуазном варианте.

То есть, это мир модерна, а это мир постмодрена с некоторыми добавляющимися к нему... и племена, которые часть этих глобиков.

Это реальная диспозиция. Это реальная диспозиция, в которой мы живем. Вы не видите рядом с собой этих глобиков, а я вижу. Я их вижу! Я приезжаю в Китай, ты заезжаешь в город Шанхай, всё видно — вот они, это глобики, это китайские глобики. И вот они, глобики, ходят по Москве. Я же видел, что такое эти все креатив — некреатив.

Пожалуйста, можно договариваться со всеми суверенными силами — либеральными, националистическими, коммунистическими — не вопрос — там есть какое-то понятие этого суверенного существования, они граждане своего государства, с ними о каких-то принципиальных вещах можно договориться, в пределах какой-то рамки они будут размещаться в разных точках этой рамки. То есть это будет вот какая-нибудь такая система [дорисовывает на схеме] вот — это вот рамка консенсуса, и они же не будут все вот здесь, одни будут вот здесь, другие вот здесь, третьи — здесь, но они ломать-то ее не будут, и не будут никуда выходить за эту рамку. А внутри они будут бодаться, и это нормально, это нормально. Но тут же уже давно всё вышло, тут оно давно всё здесь [показывает на схему глобиков-племен].

Это реальный конфликт между гражданами и глобиками, которые уже взяли себе на помощь и племена архаические, и фашистов. Вот вам Украина, теперь «Серые волки», — это другая часть этой же сети Гладио — потом третья часть, четвертая и пятая. И у меня возникает естественный вопрос, почему я всегда говорю, что мир Модерна придется защищать, но неизвестно, можно ли его защитить, потому что это уходящий мир буржуазного гуманизма, это уходящий мир буржуазного развития, это мир, который уходит. Он человеческий. То, что ему идет навстречу — нечеловеческая природа. Поэтому вместо «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» нужно сказать «Люди (или человеки) всех стран, соединяйтесь». Потому что это уже не общая характеристика. Там уже идет другое, оно же говорит о себе как другое.

Все эти безобразия с семьями, какие-то чудовищные все эти истории, которые маячат на горизонте — они же невозможны в мире Модерна, все эти извращения — они невозможны в мире Модерна! Вся эта безграмотность целых групп населения внутри собственной страны, вся эта эклектика смешанности людей, которые вообще... Вавилонские башни с непониманием друг друга — это нация? Какой плавильный котел? Этого уже нет! Этот мир рушится. Вот я хотел Юрия Вульфовича спросить, который не только по экономике всё знает, но и вообще, я считаю, всё знает. Это не шутка. Я хотел, Юра, вот что происходит с понятием «граждан» вообще? Мы можем удержать модус граждан, не можем? Что с ним происходит?

Юрий Бялый: Мир очень давно ушел от тех времен, когда в чистом виде идея гражданственности могла воплощаться. Вот в греческом полисе, там тысяча человек собирается на агору...

Сергей Кургинян: «На агору» — это собрание.

Юрий Бялый: Да, «на агору» — это собрание, все они друг друга знают, все они знают проблемы своего полиса крохотного, все они понимают, какие враги есть вовне, какие друзья есть вовне, они понимают ситуацию. Поэтому, когда они занимаются решением вопроса, каждый из них соотносит свой интерес с гражданским интересом своего полиса и голосует за то или иное решение осознанно, прекрасно понимая, к чему это решение может привести, какие будут результаты для него, для полиса, для его гражданского состояния. Он патриот своего полиса.

Уже в Риме, при его объемах, вся эта гражданственность начала ломаться через колено: подкуп избирателей, знаменитое понятие «клака» (фр. claque), которая должна на форуме во время голосования перекричать конкурентов, подкуп, убийства политические — уже там.

Заново начали этим заниматься в эпоху Великой французской революции, и ее, грубо говоря, проектировщики, начиная с энциклопедистов и далее реализаторы.

Что происходило? Они поняли, что Франция, которая состоит из Бретони, Аквитании, Гасконии, Вандей и т. д.; она не может быть Францией: разные наречия, разные представления, друг друга не знают, — это нужно соединять — единый французский язык, единая французская культура. Вперед, мы должны создать граждан, которые понимают друг друга, говорят на одном языке, культурно восприняли единые ценности как ценности Франции, а не Гасконии, не Бретании, не Аквитании. И готовы за эти ценности бороться. Они должны быть очень образованными, должны понимать свой интерес, должны соотносить свой интерес с интересами Франции. Т.е. должны на выборах осознанно сформулировать заказ власти на управление собой и государством, и квалифицированно как граждане проконтролировать исполнение этого заказа. Хорошо — молодец, дальше, плохо — пошел вон. Вот что такое гражданство.

Эта идея гражданства, она была основой модерна, она реально вырастала, вспухала из модерна. И модерн за нее очень цепко держался. Разрушаться она начала... Ну, опять-таки грубо говоря особенно сильно... Она еще как-то держалась... Ну, в начале ХХ века она еще как-то держалась. Разрушаться очень сильно она начала по мере, во-первых, первой глобализации, которая была как раз на рубеже ХIХ — ХХ века: мир стал глобальным. И второе — изобретением средств оболванивания гражданина. Мне очень хорошо запомнилось впервые, наверное, введенное в политическую аналитику и в политическую пропаганду представление, которое придумал довольно крупный и влиятельный политик, советник президентов и журналист талантливый американский Уолтер Липпман. Вот в начале ХХ века он написал книгу довольно большую, сначала ряд статей, а затем книгу талантливую (Уолтер Липпман. Монография «Общественное мнение») и использовал понятие «фабрикация общественного согласия». Так вот, когда появился инструментарий фабрикации общественного согласия в виде средств массовой информации и контроля определенных властных групп над средствами массовой информации, — демократии, которая неотъемлемая часть... (есть граждане — есть демократия, нет граждан — нет демократии), — демократия стала превращаться в фальсифицированную, имитативную, сделанную, искусственную (разные термины есть) тимократию.

И проблема заключается в том, что вот этот самый гражданин — он еще как-то может быть гражданином в рамках своего полиса. Грубо говоря, в рамках своего поселка он выбирает шерифа, он выбирает муниципалитет, он выбирает там еще кого-то, он их знает и понимает. А вот дальше он ничего не знает, он ничего не понимает, он знает только из газет. И поэтому там-то он уже не гражданин. А голосовать он должен за национальное собрание, за президента, за правительство. А как он голосует? То, что ему рассказали. А рассказывают фальсификаторы. Вот с тех пор, скажем так, идея гражданства и, соответственно, идея демократии начали гаснуть. Но на самом деле ведь проблема большого мира, и даже до глобализации он был слишком велик. Сейчас особенно велик. Сегодня это особенно трудно, потому что инструменты информационной войны, войны фальсификации реальности, они отработаны донельзя.

И вот недавно я прочел, что еще ряд крупнейших изданий телеканалов в Европе и в Японии были скучкованы в несколько медиа-конгломератов. Фактически где-то 6-8 крупнейших медиакомпаний мира, они управляют всей без исключения информационной средой. Ну, 95% информационной среды мира. И соответственно, они заказывают фальсификацию, они заказывают выборы, они и есть единственные фактически наиболее полноценные граждане, которые знают ситуацию и могут наиболее адекватно ее оценить и описать. И смертельная задача, смертельная по амбициям, но и необходимая задача сохранения принципа гражданства — это новый массовый человек, который хочет и может адекватно оценивать реальность, и адекватно на нее реагировать, и адекватно формировать собственные решения в отношении такой вот сложной реальности.

Новый сложный человек. Но конечно он не возникнет, и он не сможет быть деятельным гражданином до того момента, пока существует и не разрушена вот эта система фабрикации общественного согласия. Это непреодолимое препятствие. Если оно существует и процветает, то гражданина массового создать невозможно. Отметим, что, вот по моему личному жизненному опыту, в советское время хоть на завалинке у дома деревенского, хоть в курилке КБ, хоть в геологической партии было полно умных, информированных разговоров про внутреннюю политику, про мировую политику, про то, что происходит в мире. Тогда советские люди были в гораздо большей мере гражданами, хотя свое гражданское чувство они не слишком могли реализовать в советской действительности. Но они были гражданами, потому что они понимали, оценивали и могли эту оценку обосновать.

В постсоветское время, когда у нас вспухла эта система фабрикации согласия и несогласия, и когда люди увлеклись бабками — одни, а другие — проблемами выживания — навязанными, вынуждены были заниматься, гражданство скукоживалось, скукоживалось, скукоживалось. Система образования рушится, система культурной индоктринации рушится, семейное воспитание рушится, потому что родители думают, как обуть, одеть, прокормить ребенка, чтоб он, простите, с голоду не помирал и в преступную банду не вступил. Вот эта система оказалась контрпродуктивной, регрессивной с точки зрения сохраняющегося в зачатках, в семьях советского потенциала гражданства. Репродуцирование, грубо говоря, размножение нормальных граждан.

Я убежден, что это довольно быстро можно начать восстанавливать. Но на самом деле это быстро очень не восстановишь. Это, наверное, всё-таки минимум поколения полтора. Но если этим не заниматься, то наша страна — один из немногих оазисов реального гражданства... Действительно, поговорив в другой стране.. Там у людей почти нет кругозора и в силу образования, и в силу «неинтереса» — интересы другие. Вот гражданского кругозора нету. У нас до сих пор есть. Даже у большой части молодежи, которая не собирается вокруг нас, которая мыслит иначе, которая в либеральную сторону повернута, всё равно кругозор есть. То есть шансы у нас есть. Но мы — один из последних оазисов, где что-то сохранилось. Других оазисов в мире все меньше. Вот у меня такой пессимизм.

Сергей Кургинян: И возникает вопрос: вот если говорить о Гегеле, о гражданском обществе и так далее, то совместимо ли гражданское общество с потребительским обществом? Ведь это же тоже — consuming society. Значит, может ли сосуществовать общество потребления и гражданское общество?

Юрий Бялый: Я думаю, что вообще не может, то есть в чистом виде — это вещи несовместимые. Человек не может не потреблять, но система ценностей у него, вот в его иерархии ценностей, если потребление на первых местах, для другого места не остается. Первое.

Второе: она вступает в конфликт с гражданскими интересами. Если я — потребитель, то у меня... Как только потребительское общество, у меня на первом месте — индивидуализм. Даже уже жена и дети — на втором. Мое потребление. То есть, есть инстинкты, но, тем не менее, вот если приходится выбирать, слишком часто выбирают «я». А не «мы», даже самое локальное, семейное. Тем более, невозможны сообщества, потому что там должны быть общие ценности. Устойчивое сообщество разрушается, как только вступает приоритет потребления. Общество — вообще невозможно. И тогда — какое гражданство?

То есть, глобики, по сути... Вот то очень удачное слово, которое Сергей Ервандович давно придумал, мне нравится. глобики — это те люди, которые сконцентрированы на себе. И мы их видим везде, в Израиле их полно, просто прет. «А мне зачем? Я что здесь, что в Лос-Анджелесе, что в Нью-Йорке, что в Шанхае — в одинаковом, там, Рэдиссон или каком-нибудь еще отеле... Или в Хилтоне... Одинаковые все сервисы, всё одинаковое, одинаковый бассейн, одинаковые машины на улице ездят, самолеты одинаковые, аэропорты одинаковые. Мне хорошо!» Это вот тот кусок мира глобиков, который когда-то описывал Жак Аттали уже 20 лет почти назад в своих «Линиях горизонта». Это не общество, это строго перпендикулярно принципам общества. Потому что никакое общество не держится в отсутствии заинтересованного в этом обществе гражданина. И не может быть устойчивого государства, если нет устойчивого гражданского общества, оно рассыпается, как муравейник. Он вроде бы крепкий там, глиняный, а вот пнешь его — и всё в труху сразу. Вот я так думаю.

Сергей Кургинян: Спасибо, Юра. Твое первое включение сегодня.

Соответственно, дальше возникает то, что безумно свойственно этому глобальному миру и что мы наблюдаем всюду и что тоже, как бы, ускользает. Ведь когда говорят «либерализм», там непонятно, что имеют в виду. Идею свободы? С точки зрения либерального государства, это государство как раз больше перераспределяющее и поэтому более централизованное, чем государство консервативное, которое говорит: руки прочь от частной собственности, меньше налогов — будет больше производства, и сами люди разберутся, а государства должно быть меньше. Поэтому у нас же всё вывернуто наизнанку в этом смысле.

Но есть одно свойство либерализма, безумно важное. Либерализм считает, что всё сводится к обыденному. Всё! Ну, кто такой Александр Матросов? Это человек пожертвовавший, у него были смыслы, которые были важнее жизни. Нет, извините! Это либо был труп, который кинули на ДОТ и это пиар-конструкция, либо он был пьяный или там что-нибудь еще, сумасшедший. Почему? Потому что в принципе, модель человека, жертвующего жизнью за идею или за народ, отрицается. Такой модели быть не может. Почему сейчас так легко восприняли Эрдоган, семья — потому что бабки. Есть конкретный интерес, не тюрки какие-то там, не пантюркизм, не суннизм — бабки. Нефтью торгует, это ж понятно. Что у него там дело, у него там интерес, у него там кэш, поэтому вовсю пуляет.

Вот идет человек по улице и что-нибудь закричал, он почему закричал? Ну, я не знаю что там, ограбить хочет, я не знаю что там, хочет поступить на работу или там я не знаю. Но чего-то он хочет такого простого, незамысловатого, и пока это простое, незамысловатое обыденное не найдет, мир непонятен, а когда найдет, всё становится понятным. Ничего, подымающегося над этим. Что такое трансцендентное, «trans cendus» — выходящее за границу. Ничего вот этого сакрального, то есть общезначимого, священного в жизни быть не должно. И это должно быть уничтожено либерализмом. Поскольку это остается, то либерализм — это средство уничтожения всего этого. Это и есть мир Фукуямы-то. Постепенно вот это бесценностное, горизонтальное, прочее будет, как удав, переваривать все остальное.

Очень много соблазна сказать: да, товарищи, там же ислам восстал против этого! Да? Нет, он не восстал против этого, это архаика, которая соединяется с этим постмодерном и им поддерживается. А единственный, кто против этого может восстать — это гражданин. Против глобика может восстать гражданин.

По большому счету и на Поклонной, все говорят патернализм. Почему патернализм? Не патернализм, а гражданство против этого глобализма. Это другой мир. Действительно, реально в условиях рухнувших советских конструкций обнажилась конструкция Модерна, которая защищает себя от уже внечеловеческой реальности, которая уже дышит и из этого нового Средневековья, весьма фашизированного, и из этого Постмодерна.

Рузвельт и Черчилль, а в общем-то Рузвельт, остались без Сталина в войне с Гитлером, совокупным двуликим. И с моей-то точки зрения, если что-то новое не появится (то, что мы там... называем Сверхмодерном и так далее), то эта война всё равно... она обречена. Вот это та большая национальная старая суверенная вестфальская конструкция, как ты ее ни обновляй, как ты ни ссылайся на то, что United Nations, то есть нации, то есть национальные суверенные государства, всё равно она рушится. Она может рушиться быстрее или медленнее, нам очень важно, чтобы она рушилась медленно. Но ее нельзя защитить не потому, что не хочется, или она чужая, а потому, что она уходит. Она уходит всё больше, она уходит вместе с этим консьюмом, она уходит вместе с эти средствами массовой информации.

Тогда где должны возникать эти гражданские средства, создающие горизонты? Случайно, не в интернете ли, где было сделано всё, чтобы окончательно всё смешалось? И в некоем русском политическом интернете возникает сопротивление этому, и возникают очаги чего-то, стремящегося расширить горизонт, восстановить эту гражданственность. В сущности, судьба на протяжении двух — двух с половиной лет ближайших, а значит, в сущности, навсегда в России, она зависит от того, это гражданское начало, оно будет мобилизовано или нет? Но мы же не можем не видеть, что сражаются на этих фронтах условно не Долорес Ибаррури с Гитлером, а сражается Асад с Обамой и ИГИЛом.

Это стало содержанием. На поверхности политического процесса оказалось это, потому что то — ушло. И дальше надо задаться вопросами: а почему оно ушло?

Что там с ним такое случилось? Оно не достучалось до резервного в человеке, это первая проблема. И оно, конечно, не сумело разместить само себя в поле больших культурных традиций и типов.

Я об этом в своей последней статье «О коммунизме и марксизме — 24», которая сегодня должна выходить, в этом своем сериале газетном, проговорил. Понимаете, Ленин сказал: вот у Маркса традиция — немецкая классическая философия (вы помните?), английская политэкономия и французский социализм. А что такое немецкая классическая философия? Она совершенно разная. Кант — это одно, Гегель — это совершенно другое. Ну хорошо, всё это — традиция Маркса. А у них какая традиция, у Гегеля и у Канта? Не говоря о том, что они разные, а у немецкой классической философии какая традиция? А у той традиции какая традиция? Все эти разговоры о линии Платона и Демокрита — ну это же фальсификация реального конфликта. Была линия Платона и Аристотеля, а не линия Платона и Демокрита. Это же очень понятно. Демокрит находился где-то совсем в другой линии. Но даже если мы достучимся до этих философов, мы дальше не достучимся.

А когда один из классиков этого марксизма — Лафарг и другие — говорили о Прометее, это другой тип рассуждений. Тогда это традиция, уходящая на бесконечную глубину, которую потом из этой глубины можно вытаскивать на все горизонты — возрожденческий, античный. И она будет единой. Но никто же об этом не стал говорить. Что это — о похищении огня с небес, что это за огонь. Почему этот титан, и чем он отличается от других титанов. Потому что уже у Фауста и у его традиции, тоже, извините, и титаны, и телхины эти и кабиры и все прочее. Но там же другой мир доолимпийских богов. Он то и породил по большому счету, как я считаю, фашизм. Но ведь этими традициями никто не занимались.

И у всех подряд как от зубов отскакивало «Немецкая классическая философия, английская политэкономия...» Ну что это такое? Что с этим делать? Вот если люди хотели это выучить и сдать на экзамене — это понятно. А если они хотели на это ориентироваться и посмотреть на традицию — что они могли сделать? Взять всю немецкую классическую философию, которая грызется друг с другом? И сказать, что всё это марксистская традиция? Что с ней делать-то дальше? Это совершенно не понятие «традиция». Но тогда по большому счету легче сказать: традиции нет, это утопия. И в той же самой работе «Три источника и три составных части марксизма» он говорит, что нас же все обвиняют в том, что мы — секта. (Это так актуально сейчас звучит, что дальше некуда). Говорит: марксизм обвиняют в том, что он — секта. А мы хотим традиции, мы говорим, что мы не секта. Были упущены какие-то фундаментальные константы, и ощущение этой реальности. Соответственно с этим это дело и ушло.

Теперь оно может вернуться только в ситуации, когда, участвуя в выигрыше боя с силами абсолютного зла, оно каким-то способом в ходе этого боя восстановит свои потенциалы. И всем, кто окажется перед лицом... Ну, в общем совокупному Черчиллю и Рузвельту станет ясно, что без Сталина не обойтись. Не обойтись сущностно. С точки зрения типа человека.

А второй вопрос, конечно, что все эти разговоры о новом человеке в том виде, в каком они велись, они вообще ничего не стоили. Всю эту тему полностью приватизировали фашисты. И они рассказали много. Они рассказали много, и это известно по всему, ну что можно назвать... Всё реально высшее, связанное с любовью, с сакрализациями, мистериями и всем прочим — оно же всё ушло в фашизм.

Теперь мы живем в мире, где живет молодая любопытная деваха, которой предлагают либо низкие компоненты этих приключений, либо говорят: «крестик плюс платочек». Плюс поджатые губы. И что она выберет, если это всё [отчеркивает высшее] отсечено?

А Интернет — available. А если она выберет вот это [указывает на «крестик+платочек»]? Вы отрицаете секспросвет. А что вводите? Что вводите? А всё вот это (высшее) в невероятном количестве, он было экспроприировано фашизмом в элиту господ. Там всё расскажут без этих плебейских форм. И без поджатых губ. А что должны сказать коммунисты? Что, я не понимаю, что творилось в провинции уже в 80-е года?

«Птица счастья завтрашнего дня
Прилетела крыльями звеня.
Выбери меня, выбери меня,
Птица счастья завтрашнего дня».

Уже всё было проиграно. Надо было только кинуть еще этого Кона (Кон И.С. психолог), этого мерзавца, с его раскрепощением этих начал. И всё. «Интердевочка». И всё было сделано. Всё уже было подготовлено. Все ловушки расставлены. Только — раз! — и всё.

А кто же это всё убрал? Кто убрал традицию, кто убрал новый гуманизм и реальные ресурсы, кто убрал реальные представления о высшем? ЦРУ это убрало, да? Не может быть. А мне казалось, что это происходило на Старой площади в Кремле. (Старая площадь (Москва))

Значит, без нового вхождения всего этого в мир, в котором борьба на сегодняшний день уже определена, этот черчиллевско-рузвельтовский ветшающий мир проиграет Гитлеру.

Поэтому сколько угодно можно говорить: да, он на первом плане. Да, он — главный боец. Да, этого нового бойца надо поддерживать. Да здравствует Асад. Или Мубарак. Но надо же понимать, — что за этим стоит. Дело не в том, что просто Мубарак (Мубарак, Хосни) был хилый. Дело в том, что просто пришел Сиси, и он не хилый. Всё равно он сдастся через 5 лет.

У нас есть время, пауза. Мы как ее используем? Мне хотелось, чтобы тема того, что произошло со сбитым самолетом, она во всех этих ресурсах, более-менее, в регистрах этих, в разных планах, она оказалась рассмотрена, оказалась погружена в какой-то большой объем. Иначе как-то это всё получается — то ли надо там ударить из таких орудий, то ли из таких, то ли не бить. И не понятно, ни с кем имеем дело, что происходит, ни какая за этим стоит глобальная проблематика, потому что, конечно, воюют граждане и глобики вместе с племенами.

Вот они — ИГИЛы, (Исламское государство) вместе с кем-то, кто стоит над ними. Они уже соединились, поэтому ощущение, что они не будут вместе... А что они будут делать? Они вернутся в мир Модерна? Они знают, что он рушится. Они должны сохранить господство. Это формула их господства. А то, что невозможно, вот эту, третью, модель ну просто внятно так же объяснить, как были объяснены модели Фукуямы и так далее, ну это просто связано с тем, что им это не нужно. Пока всё разделено между двумя глобальными моделями: либо ислам и христианство, ислам и индуизм и так далее, либо медленное переваривание либерализмом всего и вся. Но вот нет этой модели, — конфликта Модерна и его противника, вот этих граждан и глобиков, и так далее, — окружающий мир не ясен.

Потому что на каждый момент, по крайней мере, я твердо считаю, на Воробьевых горах столкнулись граждане и глобики (на Болотной и Сахарова). Отчетливо. «Нет разрушению державы!» «Слушай, а какие у тебя кроссовки? А у меня вот такой фирмы». Да? Это же всё время было. Это два клубящихся облака. И еще неизвестно тогда, и я хочу вам объяснить самое последнее перед тем, как Юрий Вульфович скажет нам по экономике, а я с удовольствием послушаю. Тогда всё происходило таким способом, происходило по одной причине: тогда глобики не решились подтянуть племена.

Тогда «глобики» не решились подтянуть племена, «глобики» не решились подтянуть «правый сектор», они его сами боялись, и они думали обойтись без него, а потом было поздно. Если бы они его подтянули, то никакая гражданская мобилизация, ни в варианте ее ядра на Воробьёвых горах, ни в варианте расширения ее на Поклонной, ничего бы не сыграла. Новая форма была найдена на Украине, где «глобики» подтянули племена в виде бандеровцев, а также в исламском мире, где племена просто оказались на переднем плане, ИГИЛ и всё прочее...

Теперь нам остается ждать и надеяться на бездарность и трусливость наших глобиков, на то, что они не быстро подтянут племена. Но с помощью того, о чём я рассказал, это можно сделать довольно быстро. А можно так растянуть фронт на периферии, что это даже не понадобится особенно в Москве. И я бы обратил внимание на все эти движения дальнобойщиков и прочее, это первые ласточки чего-то другого, но это ласточки вот этих конфликтов, этого мира.

В этом понимании, почему удалось победить в 2011, в 2012 г., и кто победил? Победил вот этот буржуазный Модерн, который тут же избавился от своих союзников и начал опять обниматься с этими глобиками и со всеми прочими, потому что он-то уже сам потребительский, он же уже не гражданский, он уже сильно смутировавший, его в чистом виде нет, это не Франция XVIII века. Сейчас, когда Олланд увидел, какие чудеса творят эти племена, он сказал: «Республика, мы едины, к оружию граждане!», т.е. он вспомнил 1789-90г., «вспомнила бабка, как девкой была», уже ничего этого нет... Они слушают про эту республику... А этот потребитель французский, «Я — Шарли Эбдо»...

Мне хотелось бы, чтобы в эту сумятицу, в этот растерянный мир, в это ощущение человеческое, что надвигается что-то неприятное, была внесена какая-то трансендентирующая ясность. Почему либералы не могут ничего сделать? Потому что они хотят, чтобы всё сводилось к обыденному, а в конечном итоге, чтобы всё дело было в том, что Эрдоган потерял бабки, обиделся и пульнул по самолету... Но не так же всё! А в либеральном мире всё должно быть так, а всё остальное — выдумки. Так вот, это не выдумки, мир сложнее, он не сводится к таким конструкциям. Он не сводится ни к позитивизму, ни к вот этому маленькому-маленькому интересу. Он другой. Он включает в себя и позитивизм, и маленькие интересы, и нечто большее. И вот в этой большей картине происходит что-то из того, что я позволил себе на этом заседании рассказать. Теперь я хочу, чтобы Юрий Вульфович рассказал нам о другом.

Юрий Бялый: На позапрошлом заседании я обещал, что Китай останется на потом. Я сегодня приготовил материал о Китае. Тема экономических процессов в Китае и вокруг него — это безумно обширная тема, и поэтому я выделяю то, что мне представляется самым важным, самым существенным на сегодняшний момент.

Ну, прежде всего на слуху то, что Китай испытывает очень серьезный экономический кризис. Во-первых, там довольно быстро снижаются темпы роста валового продукта.

Напоминаю, что совсем недавно, в предыдущие 20 лет, темпы роста ВВП Китая в среднем превышали 10% в год, иногда доходили до 14%, то сейчас оказалось примерно 6-8%, и мы видим неуклонное снижение. Большинство стран мира, конечно же, о таком росте могут только мечтать, однако для Китая это уже проблема. Проблема социально-экономическая и проблема социально-психологическая и политическая. Почему? Китай в результате своего многолетнего экономического рывка, — действительно рывка, — создал очень мощную экспортно-ориентированную экономику, которая уже стала первой в мире по валовому внутреннему продукту, если считать не по соотношению курса, а по паритету покупательной способности юаня, экономика уже больше, чем американская.

Далее, по объему промышленного производства, они объективно (все признают) вышли на первое место в мире. По масштабам промышленного экспорта они тоже самые первые в мире, т.е., достаточно широко используемое название «мировая фабрика» оно здесь вполне уместно, действительно так. Причём эту «фабрику» с ее трудолюбивыми и поначалу достаточно дешевыми трудовыми ресурсами воспринимали как очень удобное место большинство крупнейших мировых корпораций. Они свое производство туда целиком переносили; строят завод — начинают собирать «Фольксваген», строят завод — начинают производить ширпотреб, строят завод — начинают выпускать сначала видеомагнитофоны, потом компьютеры и т.д. Туда были перенесены огромные производственные мощности, и они соответственно получили вместе с этими мощностями доступ к новым технологиям и начали расти, и развиваться еще быстрее. Этот тип экономики, во-первых, самый первый в мире по потреблению разного рода ресурсов.

Вот это потрясающая картинка. 20% населения, 13% ВВП, больше половины мирового бетона, алюминия, никеля, примерно половину меди, стали и угля. Огромную часть урана, золота, нефти, кукурузы, пшеницы. Это только то, что здесь обозначено. Одна страна, далеко не самая развитая, с большим, конечно, населением, 1,3 млрд, и вот такое гигантское потребление ресурсов. Действительно мировая фабрика, которая ест ресурсы со всего мира, а постольку-поскольку она их ест, то она была одним из основных моторов докризисного развития глобальной экономики. Все это признают.

Далее. Этот тип экономики обеспечил невероятно высокие темпы роста благосостояния очень широких слоёв населения.

На картинке вы видите, что в 2006 г. средняя зарплата была 18 тыс. юаней в год, а сейчас уже 56 тыс., т.е. средняя зарплата, с учетом курса юаня, выросла за десятилетие почти в четыре раза, а в пересчёте на доллары по курсу это вполне приличные деньги, больше 800$ в месяц, это даже по Российским сегодняшним меркам очень приличная зарплата. Далее этот тип экономики создал в стране очень высокие социальные ожидания дальнейшего роста благосостояния. Очень высокие, то есть там были объявлены и сформированы цели, и сделаны государством программы создания в стране массового общества средней зажиточности, и китайцы в это поверили и очень на это надеются. А дальше мировой кризис и резкое сокращение глобального платёжеспособного спроса. Это в очень большой степени проблематизировало эти программы создания массового зажиточного общества и, соответственно, исполнение этих социальных ожиданий, вожделений... А они, повторяю, были очень острыми в Китае. Кроме того, труд в Китае перестал быть таким уж дешевым, глобальные корпорации всё активнее переводят свои предприятия из Китая в страны, где труд всё еще дешевле, — Вьетнам, Индонезию, Латиноамериканские страны и т.д.

Соответственно, Китай лишается еще и этого промышленного потенциала. Но есть еще одно. Китай ради встраивания в глобальную систему финансов и торговли очень существенно ослабил свою экономическую автономность, т.е. там по-прежнему шагают пятилетками. Госплан работает, строго скопированный с нашего советского (у него другая система координат и показателей, с учетом рыночных принципов и рыночных критериев), но эта машина работает под руководством коммунистической партии Китая, без дураков. Но ради открытия глобальным рынкам они очень существенно ослабили государственный контроль за потоками капитала и за многообразными китайскими финансовыми структурами, не только китайскими, но и внешними, которые на этих рынках капитала действуют.

Т.е. в результате этого открытия мировым рынкам капитала Китай очень существенно оказался зависим от разного рода спекулятивных игр на этих рынках. Эти рынки всегда насыщены спекулятивными играми, и стихийными, и военными. Китай, вобрав в себя открытость рынков, заодно вобрал в себя и эти игры, причем игры эти и внутриэкономические, и игры международные.

Огромные массы, китайские, в ходе создания этого общества средней зажиточности, они привыкли к бедности и хотели иметь обязательно аварийную такую подушку безопасности, «кубышку на черный день», и накопили гигантские запасы семейных финансов. В суммарном валютном эквиваленте сегодня эти деньги оцениваются примерно в 21-23 трлн. долларов. Когда хозяева этих денег (а их огромное количество в нынешнем Китае) поняли, что в результате кризиса спрос и возможности применить их в Китае затруднены (некуда их вкладывать, ни в какую промышленность) то они пошли на этот самый фондовый рынок в биржевые спекуляции акциями и облигациями. А китайцы вообще (все специалисты говорят) они ребята очень азартные и многие в эту игру ринулись буквально с головой. Ну, и в эти же спекуляции пошли свободные деньги, которые некуда в данный момент вложить, у корпораций и банков. И в эту же игру включились деньги крупнейших финансовых спекулятивных структур, самых крупных в том числе. Причем последние вошли не напрямую (там очень жесткие пока ограничения со стороны китайского законодательства), они шли, как правило, через банки и корпорации Гонкога, Макао или за счет создания неких совместных предприятий и структур с корпорациями и банками самой КНР. В результате эта спекулятивная игра обогатилась очень существенными, сугубо военными финансовыми компонентами, т.е. финансовыми атаками.

Сначала на китайских биржах был надут гигантский спекулятивный пузырь, а затем этот пузырь начал прыгать (мощные прыжки курсов акций) и, естественно, подрыв доверия к устойчивости экономики и финансовой системы Китая. Вот видите, они росли-росли, надувался пузырь, был индекс «Шанхай композит» (Shanghai Composite) больше пяти тысяч, затем он рухнул до 3600, поднялся, попрыгал-попрыгал, рухнул ниже, чем три тысячи (примерно 2900) и дальше начал медленно опять с прыжками подниматься.

Это для любой экономики крайне неприятные признаки, потому что любые инвесторы, что китайские, что зарубежные, глядя на эту картинку, скажут «нет, в эту игру играть рискованно, туда деньги бросать нельзя, сгорят, как в топке». То есть, 35-40% и 10%-ые прыжки за день — это для любых инвесторов, даже спекулятивных — чрезмерно, это только для инсайдеров, которые сами управляют прыжками на бирже. Они на этом обогащаются, все остальные теряют.

Естественно, потеряли массовые эти самые рисковые мелкие китайские инвесторы очень большие деньги и, соответственно, это не могло еще и привести заодно к росту социально-политической напряженности, и росту недовольства массового социального, а также элитного руководства. Элита Китая, она «плоть от плоти», «кровь от крови» этого народа, она вышла из тех же низов и увлеченно, и азартно в эти же игры играла, и очень многие заигрались, потеряли деньги. В результате и в элите тоже началось обострение политической борьбы. Но на самом деле, оно всегда в Китае шло (в Китае никогда не было гладко) это редко выходило на публичную поверхность. Самый известный случай именно элитной войны, который вышел на публичную поверхность, а не какие-нибудь студенческие протесты — это событие на площади Тянь Ань Мынь в 1989 году. О том, что это была именно элитная война сейчас написано достаточно много людьми, которые в этом участвовали, и зарубежными, и китайскими, так что здесь сказки про подавление мирного студенческого протеста уже давно никто не рассказывает, кроме западных обывателей. Так вот, сейчас правительство и руководство Компартии Китая осознало серьезность вот эту, и сейчас там идет очень широкая, мощная кампания по детальному разбирательству этих биржевых катастрофических событий.

Разбирается и роль в них созданного в последние годы региональными преимущественно элитами, так называемого теневого кредитования населения и компаний, связи этих теневых структур с зарубежными спекулянтами, финансовых брокеров, которые вводят на китайскую биржу этих зарубежных спекулянтов и т.д. Сейчас уже десятки таких, китайских пока, спекулятивных игроков обвинены в инсайдерской игре на бирже, арестованы, и на них ведутся дела, и дела очень серьезные. Крупнейшие брокеры, — арестованы активы двух, по крайней мере, точно мне известны, зарубежных американских холдинговых кампаний, хеджевых, которые занимались игрой на бирже, т.е. процесс идет очень жесткий. А поскольку эту игру (китайское руководство прекрасно понимает) вели и организовывали (вот эти прыжки) в основном спекулянты американские, то Китай обозначил свои возможности ответных реакций, которые достаточно неприятны для финансовой системы Соединенных Штатов. В частности, он летом и весной продал гигантский объем казначейских обязательств США, так называемых «трежерис», на сумму больше 200 млрд. долларов.

Эти 213 млрд. долларов для США — сумма достаточно большая, не смертельная, но большая. Сейчас злые языки (некоторые экспертные) утверждают, что нынешней осенью китайские продажи трэжерис американских продолжились, в том числе через Швейцарию и Гонконг, и что уже продано на 300 млрд.долларов. Очевидно, что трежерис считаются самым надежным в мире, пусть низкодоходным, но самым надежным в мире вложением денег: не пропадут! Так вот, эти продажи вызывают недоверие к трежерисам очень болезненное, — и психологически и экономически, — для Соединенных Штатов, потому что их главный капитал — это доверие к тому, что в Америке всё железно, всё надежно, ничего не может рухнуть.

А у Китая в запасе есть много чего, у него по-прежнему огромные золотовалютные резервы, они были совсем недавно, полтора года тому назад, около 4-х трлн. долларов (в эквиваленте), сейчас это примерно 3,65 трлн. долларов, т.е. даже после продажи этих трежерис.

Важно, что в числе этих 3,65 трлн долларов в запасе у Китая еще на 900 млрд. долларов трежерис, которые могут упасть на глобальный рынок и обвалить американские финансы.

Тем не менее, я должен здесь подчеркнуть, что экономическая война между США и Китаем идет очень осторожно, непублично, причем с обеих сторон. В США хорошо понимают, что Китай не только может обрушить их финансы массированными продажами трежерис и, кстати, акций американских корпораций, которых много у Китая. Но еще и Китай объективно для Америки стал крупнейшим внешнеторговым поставщиком относительно дешевых массовых и качественных товаров, которые Америке в быстрой перспективе заменить нечем. А Китай со своей стороны хорошо понимает, что у него США — это гигантский объемный платёжеспособный рынок (несмотря на кризис), и заменить этот рынок Китаю опять-таки нечем. Потерю такого рынка возместить негде и нечем.

Вот крупнейшие торговые партнеры Китая. На первом месте — Соединенные Штаты, на втором — Япония, дальше по убыванию. Весь Евросоюз примерно столько же и даже меньше, чем США, терять они это не хотят. Еще один недавний показательный пример того, что Китай с Америкой подчёркнуто не хочет ссориться, — это достаточно знаковый визит Си Цзиньпиня в Вашингтон, в сентябре этого года.

Во время этого визита Си Цзиньпин, председатель КНР и глава компартии, посетил заводы Боинга, и так, между делом, как бы, заключил гигантский контракт на поставку Китаю на 38 млрд долларов 300 самолетов Боинг двух моделей. Это, конечно, для Америки, для Боинга гигантский успех. Но с некоторыми условиями и оговорками, а именно — делитесь технологиями. То есть, условие контракта заключается в том, что значительная часть деталей и комплектующих для этих самолетов будет производиться в Китае, а сборка самолетов с этими китайскими комплектующими будет производится в Соединенных Штатах, там же окончательная проверка, сертификация и так далее.

Еще одно направление борьбы с фондовым кризисом в Китае, это начатая китайским правительством реорганизация системы контроля за финансовой сферой. До сих пор финансовая сфера Китая контролировалась, во-первых, Центральным Банком, то есть Народным Банком Китая и еще четырьмя правительственными ведомствами, а также их отделениями в разных провинциях. Сейчас задумано создание единого мегарегулятора, который должен в себе объединить все контрольные функции и должен быть под единым контролем Госсовета и ЦК КПК. Эта реорганизация, во-первых, должна сократить объемы вспухшего в период бурного роста страны этого самого теневого банкинга, который, в основном, негласно контролируют именно региональные элиты, и который премьер Госсовета Ли Кэцян недавно назвал экономической язвой страны. И эта реорганизация совершенно явным образом нацелена на то, чтобы прекратить финансово-кредитное самоуправство преимущественно региональных, но не только региональных, элит, то есть взять вот этот элитный комок немножко жестче в кулак. Но, тем не менее, кризис сокращения глобального спроса ставит перед китайской мировой фабрикой проблемы весьма серьезные.

Снижение темпов роста ВВП и роста благосостояния населения обостряет протест, в том числе уже социально-политический, который в Китае, как и элитная борьба, никогда не прекращался. То есть сотни тысяч мелких и крупных протестных акций ежегодно. Это официальная статистика признанная китайская. Не десятки, не сотни, а сотни тысяч! Особую роль здесь всегда играл болезненный разрыв в уровне развития вот тех приморских, восточных, регионов или провинций Китая, которые собственно и стали вот этой мировой фабрикой по преимуществу, и западных и центральных провинций Китая, в которых вот этого бума не было, и которые очень сильно отставали во всех отношениях по экономическому развитию и, соответственно, по социальному уровню, по доходам населения. Трудовые мигранты из деревень западных провинций ехали в мировую фабрику. Сейчас многие заводы и фабрики закрываются, эти трудовые мигранты из деревень возвращаются домой с высоких зарплат на прежнее, скажем так, скудное, почти подножное существование. И они, конечно, представляют собой достаточно взрывоопасный социальный материал. Особенно опасный он именно для исламизированных регионов, в первую очередь для Синьцзян-Уйгурского автономного округа. Где вот это исламисткое радикальное, в том числе террористическое, подполье никогда не исчезало и в последнее время по поступающим данным снова активизируется.

Китайское руководство вот этот экономический риск разрыва между провинциями в уровне развития давно осознавало. Еще при прежнем председателе КНР Ху Цзиньтао были приняты к реализации и начаты очень большие программы сокращения этого разрыва. Это, во-первых, гигантские инфраструктурные проекты, огромные объемы промышленного строительства, большие кредиты в социальную сферу и так далее. И вот в этом году впервые, может быть, благодаря кризису, который немножко прижал развитие восточных провинций, объявлено, что западные и центральные провинции по темпам экономического роста впервые обогнали высокопромышленный вот этот самый восток.

То есть для китайцев очень важно, потому что они очень ревниво относятся к богатству или к бедности соседа. То, что вот это уравнивание — это снятие, важное снятие, крупного социально-экономического и политического риска. Нельзя сказать, что он снят вообще, но по крайней мере, то, что это обозначено — это для Китая важное достижение.

Следующая экономическая проблема Китая — это огромный объем набранных китайскими корпорациями внутренних и внешних кредитов. Кредиты, понятно, брались в расчете на то, что вот обещано — мы выходим, весь мир, из экономического кризиса, пойдет быстрый рост, а этого, увы, не произошло. И причем большую часть кредитов фактически, корпорации и банки скрывали от контроля, через теневой банкинг заводили. Своим региональные элиты давали кредиты через теневой банкинг. В результате у Китая весьма большой совокупный внешний и внутренний долг, в основном накопленный как раз за счет кредитов корпораций. Оценки этого долга вместе с теневой системой разные, кто-то говорит 3 трлн долларов, кто-то 5, кто-то говорит не 5, а целых 12, если учесть теневой банкинг. Достоверно неизвестно. Конечно, с точки зрения стандартов западной экономической системы, это немного. Значит, финансовая и экономическая система надежна. Но, тем не менее, система-то надежна, а вот благополучие существования многих банков и корпораций этот долг ставит под очень большой вопрос.

Еще одна большая проблема Китая — это огромные, опять-таки созданные в расчете на будущие тучные годы, неиспользуемые или не полностью используемые инфраструктурные производственные, строительные мощности. Их насоздавали опять-таки с заделом на будущее, а сейчас использовать не могут. Внутренний рынок страны, который в последние годы развивался очень быстро, параллельно росту доходов населения, и действительно с точки зрения роли в экономике, очень существенно заместил экспорт, то есть она уже не экспортно-ориентированная экономика китайская. Тем не менее, внутренний рынок при падении доходов или при стагнации доходов поглотить вот эти избыточные мощности, с точки зрения их задействования, не может. Китай сейчас очень активно развивает сферу услуг в качестве подпорки внутреннему рынку. Но опять-таки он ее активно развивает, но она развита далеко до того уровня, который мог бы заместить вот эти самые мощности, тем более мощности в основном как раз промышленно-производственные. И что делать? Вот капитальные инвестиции постепенно снижаются.

То есть раньше они были гигантские. В районе примерно 2008 года, перед кризисом инфраструктурные инвестиции в год выросли на 64%! Вдумайтесь! Вот такие цифры. Но в других тоже — 35%, 25%, огромные. Вот все они в последнее время снижаются-снижаются-снижаются. Но снижаются-то они снижаются, значит, одновременно падает и спрос на промышленное сырье, для того чтобы строить эти промышленные объекты. Соответственно падает спрос на продукцию сырьевых отраслей, в том числе и на металлы.

Здесь тоже видите — падение, падение, падение, падение. А что делать с этими избыточными мощностями, которые настроили? Единственная возможность их полноценного использования — это внешняя экспансия с промышленными проектами. И я думаю, что гигантский проект, который называется совокупно «Новый Великий Шёлковый Путь», он как раз и родился в большей степени из соображений того, что больше негде задействовать эти невостребованные избыточные производственные мощности. Я уже как-то говорил в этом зале о проекте инфраструктурного коридора — системы автомобильных и железных дорог, нефтегазопроводов из пакистанского порта Гвадар в Китай. В газете я писал о гигантском проекте так называемого Никарагуанского канала между Тихим и Атлантическим океаном. Писал о проекте канала Кра из Индийского океана в Южно-Китайское море. Этих проектов множество. В последнее время, в последние месяцы к ним добавились, просто в порядке перечисления:

Проект сопряжения автодорожной и железнодорожной сети Китая и Евразийского союза. То есть он прорабатывается очень серьезно. Это гигантское инфраструктурное строительство, гигантские потребности в стали, в металлах, в станках и так далее. Проект скоростной железной дороги из Китая в Иран — Урумчи-Тегеран через Казахстан, Киргизию, Узбекистан и Туркмению.

Видите? Вот — гигантская такая вот дорога до Тегерана. С перспективами продления с одной стороны к Персидскому заливу, об этом они уже пишут, а с другой стороны не исключается, что и в Турцию. Ряд региональных инфраструктурных проектов в Средней Азии. В частности, развитие железнодорожного сообщения между китайским Кашгаром через Памир в Ферганскую долину и ряд железных дорог вокруг. Проект скоростной железной дороги, уже подписанный, — Будапешт-Белград, между Венгрией и Сербией. Будут строить китайцы. Проект скоростной железной дороги между Китаем и столицей Лаоса Вьентьяном, до границы с Таиландом, а дальше перспектива продления к Индийскому океану. Опять-таки, строят китайцы. Участие в проекте скоростной железной дороги Москва-Казань. Это совместное предприятие, совместная работа, но в основном будут строить китайцы, в том числе учреждается совместное предприятие по производству поездов для этой скоростной железной дороги. Далее, проект создания первой китайской зарубежной военно-морской базы в Джибути. Это на берегу Баб-эль-Мандебского пролива, на входе в Красное море, то есть на генеральной мировой трассе для контейнеров, для нефти, для газа и так далее. И, наконец, еще один проект, буквально позавчера было сообщение — в Пакистане возобновляется строительство ядерной, атомной электростанции с двумя новыми гигаваттными (по тысяче мегаватт) реакторами китайской разработки. То есть не чьими-то, а именно китайскими. Это, опять-таки подчеркну, список неполный, и он показывает, что китайские амбиции глобальной инфраструктурной экспансии очень и очень серьезные. И что они, главное, подкрепляются китайским и промышленно-технологическим, и инвестиционным потенциалом. Здесь есть и очень большой успешный китайский опыт внутреннего китайского инфраструктурного строительства. Это скоростные автомобильные и железные дороги, крупные порты, промышленные гиганты, которых нигде в мире больше нет. И это подкрепляется, конечно, финансовыми ресурсами созданных Китаем фонда «Шелкового пути» — это 50 млрд долларов плюс привлеченные инвестиции, и Азиатского Банка Инфраструктурных Инвестиций — это еще 100 млрд долларов плюс привлеченные инвестиции. И, кроме того, это гигантские сбережения китайского населения, которые можно туда направить, в эти проекты, и которые не будут азартными играми лихорадить внутренний рынок, а будут с пользой для страны и для инвесторов применены в китайской глобальной экспансии.

Причем масштабы этой экспансии растут не только в сфере инфраструктуры. Китай наращивает свои зарубежные капиталовложения, как через фактически подконтрольный Пекину Гонконг, так и напрямую:

Вот видите, 58% идет через Гонконг, и большие, — в Латинскую Америку. Я это хочу подчеркнуть, что там один из главных, не только Африка, не только Азия, но там очень большая и важная сфера китайских интересов. Это Бразилия, Боливия, Венесуэла, Аргентина и так далее. Причем на днях, вот буквально опять-таки позавчера МинТорг Китая официально объявил, что прямые китайские инвестиции (то, есть не на фондовые рынки, не спекулятивные, а именно прямые — в производство) в этом году достигнут триллиона долларов. Триллион долларов только прямых китайских инвестиций за рубеж, накопленных. Кроме того, несмотря на глобальный кризис спроса, Китай продолжает наращивать торговую экспансию на мировые рынки, в особенности на рынки азиатские.

Вот, пожалуйста, как менялся торговый баланс Китая с азиатскими странами — растет-растет-растет в плюс. А вот как менялся торговый баланс Соединенных Штатов в этот же период с азиатскими странами. В минусе-минусе-минусе и минус в основном увеличивается и увеличивается.

То есть здесь Китай довольно успешно вытесняет торговый американский капитал. И по моим представлениям, такой форсаж, который Штаты развили, давление на то, чтобы поскорее принять соглашение о Тихоокеанском Торговом Партнерстве, это вот как раз судорожная буквально попытка Соединенных Штатов переломить эту печальную тенденцию. Еще одно направление китайской финансово-экономической экспансии — это рост сделок по покупке производственных активов в других странах. Сделок слияния и поглощения. Причем не только в Азии, но и в Европе.

Вот, пожалуйста. Количество сделок в основном растет, больше всего в промышленности, меньше немного в медиа-технологиях. Но и во всех остальных тоже практически растет количество сделок по слиянию и поглощению. А что такое эта сделка? Это не просто покупка актива где-то там, это покупка активов вместе с теми технологиями, которыми располагает это предприятие и которые копируются, изучаются, переносятся на китайскую почву. Результатом всех этих процессов финансово-экономической экспансии Китая стал очень серьезный рост доли и роли юаня китайского в международных расчетах.

Конечно, здесь Китай далеко не на главных ролях, но 5-7 лет назад юаня здесь в списке просто не было, исчезающе малая доля. А сегодня, вот по последним данным, это еще 2014 год, уже почти год прошел, сейчас уже юань больше 2,5% и он сместил с четвертого места йену японскую, вот в этом списке. Работой по повышению роли юаня и вообще своей финансово-экономической роли Китай занимается давно и очень настойчиво. Он хочет большей роли в глобальной экономике, он заявил эту цель, он к ней идет. В прошлом году Китай, как некоторые эксперты утверждают (надежных, официальных подтверждений я не нашел), вновь вежливо отклонил американское предложение о глобальном совместном кондоминиуме над миром. То есть об управлении миром американо-китайской двойки. И продолжил создавать собственный независимый абсолютно от Соединенных Штатов мировой финансово-экономический центр, китайский центр.

В сфере экономики, я в других сферах не буду, потому что там и военная сфера, и технологическая, в сфере экономики только перечислю действия Китая по созданию новых структур BRICS, включая банк BRICS и фонд развития BRICS. В этом же русле создание Азиатского Банка Инфраструктурных инвестиций, к которому, подчеркну, уже присоединилось более 60 стран (66 уже, по-моему, стран) мира, включая главных партнеров и союзников Соединенных Штатов. В этом русле повышение роли юаня в глобальной торговле, которое мы видим. В этом же русле создание (это большое очень достижение) первой альтернативной системы международных расчётов. До сих пор весь мир абсолютно пользовался американо-европейской системой SWIFT, другого не было. Другой международной системы расчетов не было. 8 октября Китай запустил свою систему China International Payments System — CHIPS, (такое название), которая находится вне пределов юрисдикции Соединенных Штатов и ЕС. То есть отключить от этой системы, от китайской, кого угодно американцы и европейцы не могут. От SWIFT могут, а от CHIPS не могут. В этом же русле очень важное, которого ждали давно, объявленное 30 ноября, 4 дня назад, решение Международного Валютного Фонда о том, что юань включается в корзину так называемых специальных прав заимствования — SDR. Это особая расчетная валютная единица МВФ, в которых можно получать и отдавать деньги в долг, вести расчеты и так далее. Решение вступает в силу, как объявило МВФ, с 1 октября следующего, 2016, года, и что очень важно, эксперты МВФ, не какие-то там китайские, а МВФ, оценивают, что доля юаня в расчетной корзине SDR составит 14-16%. Это очень большая доля. В этом же русле такие процессы, как быстрое наращивание европейскими банками выпуска облигаций номинированных в юанях.

Объем этих выпусков в нынешнем году только уже превысил 2,7 млрд долларов. В этом же русле создание Китаем (это тоже крупная очень амбиция) отдельной Шанхайской Международной Энергетической Биржи для торговли нефтяными ценными бумагами, которые будут номинированы в юанях. Биржа будет работать, как предполагается, с начала где-то или с февраля будущего 2016 года, и соответственно, что крайне важно, начнет потихоньку теснить доллар с позиции практически единственной валюты, в которой до сих пор в мире осуществлялись расчеты за нефть.

И здесь я хочу затронуть еще один отдельный сюжет, обратив внимание на его некоторую странность с точки зрения привычных наших представлений о конфигурации мировых сил. Это уже очевидное заигрывание с Китаем со стороны как бы главного союзника Соединенных Штатов — Великобритании. Опять-таки в порядке перечисления.

Лондон первым, еще в 2013 году, начал широкую торговлю юанем на своей валютной бирже. Причем уже в 2014 году объем торгов юанем на этой бирже вырос в полтора раза, а в нынешнем году еще в три раза. Эксперты считают, что в будущем году Лондонская Биржа обгонит по объему торговли юанем доныне главную биржу для этих целей — Гонконгскую. Далее, крупнейший международный британский банк HSBC, два века назад был создан в Гонконге и Шанхае, затем «убежал» в Великобританию и вот пять лет назад он перенес, оставил важный офис в Лондоне, но главный офис перенес в Гонконг. Это достаточно знаковое событие. Далее, в июле нынешнего года Банк Англии принял решение принимать юань в качестве обеспечения сделок на Лондонской Бирже Металлов. 21 октября ЦБ Китая впервые разместил в Лондоне юаневые облигации и сразу почти на 800 млн долларов, без проблем. Видимо, рынок бы съел и больше, они больше не дали. Причем произошло это во время визита председателя КНР Си Цзиньпиня в Лондон, это было 19-23 октября. Главе КНР был устроен совершенно беспрецедентный по британским политическим меркам, воистину королевский прием. Включая подачу Си Цзиньпиню королевской кареты, королевский парад конной гвардии и торжественный обед с его участием в Букингемском Дворце, то есть в королевском дворце, в присутствии полного состава британской королевской семьи.

И что знаменательно, после этого ряд экспертов заговорил о том, что Великобритания как-то странно себя ведет. Она, во всяком случае, неявно, но достаточно жестко торпедирует главную ценность, которая есть сегодня вот на кону у президента Барака Обамы, это форсированное заключение договора о Трансатлантическом Торговом Партнерстве, то есть создание гигантской зоны свободной торговли в составе Канады, США, Мексики и всего Евросоюза. Так вот, Британия, говорят, торпедирует. И еще один показательный штрих. 26 ноября в британском парламенте обсуждались вопросы приватизации остатков госимущества, причем немалых. Так вот представители оппозиции громко с трибуны, потрясая цитатником Мао Цзедуна, обвинили главу МинФина Великобритании Джорджа Осборна в том, что он распродает Великобританию китайцам. Тоже вот знаковое событие.

Что это все означает для России? С одной стороны, прежде всего, далеко не факт, что Китай из нынешнего кризиса выберется достаточно благополучно и неослабленным. Игра на ослабление его идет мощная, пока его поддерживает то, что игра пока идет в основном против России и против Америки на понижение стоимости нефти. Очень дешевая нефть сильно помогает Китаю, не только Китаю, но и Китаю тоже. Но в принципе там проблем в экономике хватает, серьезных проблем.

И сказать, что он совсем благополучно из них выберется, сегодня никто не берется. Во всяком случае, на Западе, там наперебой говорят, что всё, Китай сдох, сейчас будет обвал финансового пузыря, потом будет обвал кредитного пузыря, и Китай рухнет, начнет распадаться. Вот буквально так вот. Нет, конечно, но проблем много.

А что с Россией у Китая? С одной стороны, Китай действительно оказывает существенную поддержку России в ряде инвестиционных проектов, в том числе крупных. А также, как мы знаем, в расширении сбыта российского энергетического, металлургического и так далее сырья. Но прежде всего нефти и газа. Вспомним нефтепровод ВСТО, вспомним два проекта газопроводов «Сила Сибири» и «Алтай» и так далее. Китайские кредиты, конечно, оказали существенную поддержку ряду российских корпораций, которые оказались в трудном финансовом положении из-за санкций, которые отрезали Россию от западных рынков капитала. С другой стороны, уже очевидно, что и в рамках Шанхайской Организации Сотрудничества, и в рамках BRICS, Китай всё настойчивее, увереннее играет первую скрипку, стремится играть первую скрипку. И важно, что он отчетливо опережает Россию в некоторых традиционных зонах наших экономических интересов. И политических тоже. В том числе, в развитии экономических связей со странами Центральной Азии.

Видите, начиная с 2008 года, Китай устойчиво выше по товарообороту с республиками Центральной Азии, чем Россия. Здесь и энергетические проекты в Туркмении газовые, и в Казахстане нефтяные. Здесь множество проектов инфраструктурных, здесь проекты строительства новых предприятий и так далее. То есть он нас, грубо говоря, там «поджимает». В тоже время товарооборот между Россией и Китаем второй год существенно падает. Конечно, здесь большая роль кризисного снижения цен на российское энергосырье. Оно идет на экспорт в Китай в основном. Но надо сказать, что по другим товарным позициям, где нет такого обрушения цен, успехов в нашей взаимной торговле крайне немного. Далее, я не могу не обратить внимания на тот факт, что китайские банки в последнее время кредитуют российские корпорации всё более осторожно и как бы неохотно, скупо. И объясняют это прямо тем, что им намекали на неприятности для китайских банков на западных, прежде всего, на американских финансовых рынках, из-за связей с Россией. Они этого боятся, поэтому осторожничают, не хотят.

И наконец, меня как-то задел достаточно показательный факт, вот буквально поза-поза-вчера, по-моему. Китайская железнодорожная корпорация стала инициатором подписания, подчеркну где, в Стамбуле, соглашения о транспортно-логистическом консорциуме по доставке контейнерных грузов через Казахстан, Каспий, Азербайджан и Грузию в Турцию. То есть, на мой взгляд, на фоне резко острых российско-турецких отношений в таком решении нельзя не увидеть значимого и неприятного политического подтекста.

Но и заключая, я скажу, что при всех разговорах об укреплении российско-китайского стратегического партнерства мы должны четко понимать, что Китай ведет в мире собственную, не чью-то совместную, а собственную глобальную игру. В этой игре он преследует собственные, а не чьи-то интересы. И эти интересы всегда, ну прямо скажем, могут выходить, причем существенно выходить, за пределы понятий союза или дружбы. Мы должны это понимать и вести себя соответственно — разумно и осторожно. На этом я завершаю. Спасибо!

Сергей Кургинян: Спасибо Юрию Вульфовичу. Я настаиваю на том, что весь этот турецкий сюжет входит в ту глобальную проблематику, которую я попытался здесь развернуть. Человеческую проблематику. Потому что эта неспособность Турции найти свой вектор и соответственно все эти роли, а также то, на острие чего мы оказываемся, создает всю систему рисков и всю систему неопределенностей. Что я могу сказать?

Что если действительно, предположим, мы мобилизуем модернизационную элиту Турции, мы мобилизуем в нужном направлении широкого турецкого потребителя, мы мобилизуем разного рода этнические группы — абхазскую, черкесскую и так далее, которые могут оказаться на нашей стороне, мы мобилизуем просто неких противников Эрдогана и локализованные там системы. И мы предложим какой-то другой путь, то, возможно, Турция... и какие-то современные экономические интересы неких групп мы тоже полностью мобилизуем, то, возможно, мы можем сделать так, чтобы в сумме всего этого дела Турция не взяла подряд на антироссийские действия.

Но если она его возьмет, (а всё, что произошло с самолетом — это огромный симптом того, что она его берет), то положение через год станет у нас более неприятным, чем когда бы то ни было. Это не значит, что оно будет смертельным, но оно либо приведет к очень мощной перегруппировке всех сил у нас, либо оно приведет к тому, что оно из очень неприятного может стать критическим. И в принципе, к этому нужно быть готовым и то, что Юрий Вульфович показывает, говорит о том, что на Китай надейся, а сам не плошай. Лично я пока что никаких особых потенциалов какого-нибудь поворота не вижу, российская внутренняя политика идет строго по инерции в определенном ключе. Внешняя политика осуществляется с некоторым элементом напора и растерянности и, к счастью, еще и осторожности. Потому что всё-таки хватило какой-то внутренней сдержанности на то, чтобы не отреагировать бурно на то, что случилось, и как-то всё-таки не утереться, как от плевка, а как-то ритуалами и какими-то косвенными действиями создать некое ощущение, что мы отвечаем на вызов. При этом на магистральном направлении на него не ответив, ибо магистральный прямой ответ означал бы, что мы были бы уже в катастрофе сегодня. А вот этот тип ответа, он дает какие-то шансы. Если удастся вот так повернуть, всё будет вообще хорошо.

Если так повернуть не удастся, а очень многое, повторяю, говорит о том, что, скорее всего не удастся, и что это не личные дела маленькой элитной турецкой группы, а некий взятый подряд глобальный на работу против нас, то мы примем Турцию в виде второй Украины. Если потом будет еще и третья, мы можем выиграть и у трех Украин, и у кого угодно еще, но для этого нам надо иметь уже другую Россию. С другой степенью мобилизации, с другим внутренним содержанием, и это может быть сделано сегодня только мягко и только за счет того, что некие силы в России поймут, что без этой перегруппировки сил, они будут просто свирепо уничтожены.

Поэтому необходимость этой перегруппировки должна быть осознана как реальная, и должно каким-то способом хватить сил на то, чтобы осуществить эту перегруппировку. Потому что мало осознать, что для спасения надо забраться на эту стену, а потом перепрыгнуть с того балкона на этот, надо еще суметь забраться и перепрыгнуть, что, как мы понимаем, почти невозможно. Ну, мы всегда существуем в системе почти невозможных вещей и несколько раз как-то перепрыгивали.

У нас две задачи: первая — понять, что на этот раз прыжок понадобится, вот при этом негативном варианте, еще больше, чем мы когда-нибудь совершали, и второе, что возможностей, у нас нет, значит надо искать, потому что не перепрыгнуть мы не можем.