виртуальный клуб Суть времени

Каким должно быть общество социальной справедливости? Что такое вообще - социальная справедливость? Все понимают ее по-разному, но в глубине души каждый соглашается с тем, что это мир, где не отбирают детей у одиноких матерей - "чем думала, когда рожала?" Это когда голодному дают рыбу, а не удочку. Когда бесплатный сыр бывает не только в мышеловке, а ум не меряется богатством. Когда у многодетных нет стойкого чувства вины, что "опять наплодили нищету". Когда не нужно думать, что старость может превратиться в сплошную череду "черных дней", на которые надо что-то запасать всю жизнь. Не может быть справедливым мир, где смолоду надо беречь не честь, а внешность, чтобы выгоднее сбыть ее в зрелые годы и вены, чтобы не превратиться в лузера.

Не может людьми править ее Величество Выгода - так думает практически каждый. И только ленивый не сетует на то, что мы давно утратили государственный патернализм, а страна превратилась в огромное коммерческое предприятие, где граждане - не дети своей страны, окруженные отцовской заботой и вниманием, а наемные сотрудники, содержание которых, как известно, формирует одну из статей расходной ведомости компании .

Рассуждают часто, но редко кто предпринимает какие-то реальные шаги для построения своей модели нового справедливого общества.
Одним из таких редких людей является основатель и руководитель движения "Суть времени" Сергей Кургинян.
Движение организовалось вокруг него спонтанно. Острая тоска по новому смыслу жизни вопреки потребительскому завету " съешь завтра больше, чем сегодня", чувство нынешней социальной несправедливости сплотило по всей стране думающих, работающих, действующих людей , разделивших его жизненную позицию после серии передач "Суд времени".

Модель нового общества социальной справедливости они начинают строить в далеком селе Александровское, куда я и отправилась в качестве корреспондента этим летом. Мой визит пришелся на закрытие Летней школы движения "Сути времени", когда в Александровское съезжается более семисот активистов. Сергей Ервандович сам встретил меня и провел содержательную экскурсию по "питомнику новых смыслов".

ПОЧЕМУ И КАК ПОЯВИЛАСЬ КОММУНА

Элина Жгутова: Для начала разберемся: здесь существует постоянное поселение, где люди живут и зимой, и летом. Они трудятся, какой-то интеллектуальный продукт производят, какой-то материальный продукт производят. Здесь есть два производства, как мне объяснили: есть деревообрабатывающее производство, есть швейная фабрика. Еще планируются ...
Сергей Кургинян: Будем, будем..
ЭЖ: …градообразующие предприятия, если так громко говорить. И эти люди живут какими-то другими принципами, нежели теми, которые они должны были принимать, в нашем общем мире. Здесь какие-то другие принципы общежительства?
СК: Давайте тогда расскажу, как все это существует. Все всегда – и я так привык ― что всегда все, что делается, должно иметь самое простейшее в основании. Очевидное. А потом над этим должны быть другие уровни.
Простейшее, очевидное было просто: если ребята хотят, чтобы были летние и зимние школы, если такая возможность существует, то нужно создавать свою базу. Ребята не могут оплатить летом даже в самом дешевом санатории две недели. Всё же держится на бескорыстии. Мы договорились сразу, что в этом нашем начинании не будет золотого тельца. Никаких вот этих денег. Поэтому, когда они приезжают, они приезжают на свои деньги, когда они где-то размещаются, то размещаются они у московских своих друзей, а не в гостинице. А Школа – это две недели. Две недели шестьсот человек – понятно, каждый из этих людей должен заплатить деньги, которые он не может заплатить. И если это – дважды в год, то тем более. А это же – время отпусков, новогодних или летних, поэтому и цены достаточно большие.
Значит, я понял, что я должен создать для ребят базу. Свою, в которой они могут жить бесплатно. И начал искать базу. Искал ее повсюду, в разных областях и везде. А это место я хорошо знаю, потому что я здесь двадцать лет живу – больше двадцати уже, ну просто в деревенском доме, отдыхаю. Я здесь книжки все пишу. Тут леса хорошие, дорожки, которые мне нравятся, тихо, нет санаторных шумов, и я здесь просто всегда занимаюсь творчеством. И у меня тут была очень близкая собеседница, тетя Катя, с которой мы вечерами сидели и пили чай. Мудрейший человек, местная. Она говорила: «Сергей Ервандович, да спаси ты этот завод, да так же нельзя, да что же это все такое, спасай Александровское!» Потом она ушла в мир иной. А я очень любил ее. И думал: «Ну как это так, с какой стати я начну спасать эту фабрику? Зачем она мне нужна, как я это буду делать, что к чему?» А тут, когда я метался по всем этим местам и искал базу, я вспомнил об этой фабрике, потому что ее за тридцать лет просто уничтожили.

ЭЖ: А что здесь было?
СК: Здесь была бумажная фабрика. Было прекрасное предприятие, тут была очень хорошая библиотека. Моя дочь, которая училась в лицее, приезжала сюда и никаких книг с собой не привозила, когда ей нужно было домашнее задание выполнять. Отсюда поступало очень много людей в ВУЗЫ, и так далее, и тому подобное. Потом эта жизнь рухнула. Как в массе других мест. И я двадцать лет наблюдал это обрушение, и у меня не было никаких амбиций на то, чтобы тут что-нибудь спасать. И когда я искал место, что можно купить, то вдруг выяснилось, что это все можно купить и причем, поскольку оно все уже рухнуло, за разумные деньги. Тут уже я вспомнил тетю Катю. Место для меня знакомое, и все… И я это приобрел.

ЭЖ: В каком состоянии это все было?
СК: В таком… Нет, в каком состоянии – это всё невозможно описать.
Вот сейчас вот здесь, в этом помещении напротив вас – театральный зал на двести мест. Отличный театральный зал. Классный. Мне он нравится больше, чем московский. А у меня – хороший московский зал. Всё было в завале. Крыши были дырявые, все это протекало, еще два года – и это бы рухнуло. Это купил и сказал, что, как минимум, тут будет база. Тут будет жить хоть сколько-то людей, и они будут готовить летние мероприятия. Одновременно купил палатки хорошие и всё остальное, и возникла возможность вот это всё сделать в режиме летнего, хотя бы, лагеря. А зимой постараться какое-то количество людей в помещениях чуть-чуть отремонтированных тоже держать. Все проекты, которыми я в своей жизни руководил, имели, по сути, рыночный характер. Я был руководителем самодеятельного театра, у которого не было никакого бюджетного финансирования. Центр свой я строил таким же образом, и так далее.
Я считаю, что по отношению к стране это неправильно. Что нельзя делать ставку на дикий рынок. Но сам я в этом диком рынке чувствовал вполне адекватно, и, когда этот рынок схватил всех за горло, я на вызов ответил просто: я стал эффективен.
И внутри этой эффективности у меня появились очень большие возможности, экономические в том числе. И когда эти возможности появились, и я их реализовал, то возник вопрос о том, как это все приложить, к какому крупному начинанию приложить все избытки твоих экономических возможностей. Я взял, и все, что мог, вложил в это начинание, включая проданную квартиру, да и не только, свои накопления. На этой основе возникла инфраструктура. Нормальная инфраструктура, внутри которой люди могут жить и работать.

ЭЖ: Сергей Ервандович, я думаю, что меньше всего вопросов о приобретении Вами Александровского. Это, конечно, существенный актив , но все таки не приватизация «Норильского никеля»
СК: К «Норильскому никелю» вопросов не будет, а ко мне вопросы будут всегда. Даже если я приобрету сарай. Скажут, что это Кремль мне его подарил. За огромные деньги.
ЭЖ: Ну естественно, вот сейчас выясним..

СК: Это есть именно та тенденция ненависти к «Сути времени» и всего прочего (которые, видимо, чувствуются, как какая-то опасность), благодаря которой каждое лыко в строку. Мы, например, могли бы здесь показать всё, что мы делали в течение нашей Школы. Но ты показываешь ― там столько выхлестывается в ответ интернетного, специфического, вульгарного ненавистничества, что уже и показывать неохота. Значит, смысл здесь заключается в том, что это было приобретено, и я думал: будет база. Человек пять-семь-десять будут жить и работать. А рванули все сюда. Побежали все из тех, что я не думал, люди с достаточно хорошим социальным положением. Все рванули в это начинание, и тогда я понял, что это уже другое. Что я не могу жить по тому принципу, по какому это все существовало в предреволюционную эпоху. Что мы сначала завоюем власть, будем что-то утверждать, а потом подумаем, что такое коммунизм. Я хочу этот коммунизм делать. Это реально.
Но что такое коммунизм? Это вопрос не простой.
У меня перед глазами опыт самых разных стран мира. Очень интересный есть опыт в Испании социалистических кооперативов, которые безумно успешны и в которых потом начинают скучать уже дети, внуки ― говорить, что им скучно так жить. Очень известен опыт израильских кибуцев. Он всегда наиболее на слуху, но ведь он связан с израильской спецификой, с израильской традицией, с израильским представлением об общинности. В Индии есть интереснейший опыт, но он связан с индийским представлением об ашрамах, общинах вот этих и обо всём прочем. В Китае есть интересный опыт: в апогее рыночных реформ многие китайские колхозы жили в строжайшем вот таком коммунистическом режиме. Причём я был там, и это такая очень интересная жизнь и совсем не скудная, богатая и духовно, и материально. Уже опыт Мао Цзэдуна полностью отрицался, а в этих китайских колхозах на Мао Цзэдуна молились – посреди уже китайского рынка. В Латинской Америке есть очень интересный опыт. Но когда я весь этот опыт осмыслил, вспомнил всё, что знал и видел ― я твёрдо сказал, что мы идём другим путём.
Вот всё это интересно, убедительно. В отличие от нас, оно имеет свою традицию.
И всё равно наш опыт, с одной стороны, обязан основываться на русской общинности ― а это очень богатый опыт. Это и опыт православных общин. Это и опыт старообрядческих плотных коллективов Севера, Сибири, Дальнего Востока. Это и опыт русского Севера, где были уже не сельские общины, а какие-нибудь занимавшиеся охотой и рыбной ловлей ― это тоже богатейший опыт. Советский опыт богатейший – ранний. И мало ли ещё какими общинами ни занимались русские, всё время привнося своё представление о том, как это должно быть, что такое этот коллективизм. Но ведь в основе этого русского опыта лежит своё представление о целостности.
Если говорить о том, что есть окончательное русское ноу-хау (know how) мирового значения, то это вот эта целостность, которая в эпоху всеобщего раздробления: не только раздробления людей, когда каждый ― индивидуум, и каждые два индивидуума хотят жить по-разному, но и раздробления наук, предметных сфер деятельности – всего на свете. В этих условиях мучительно ищется всем человечеством ответ на вопрос: «А где будут собирать?» Как дробить ― понятно, но если где-то не начать собирать, то просто всё рассыплется.
Люди живут вместе, они получают поровну, они занимаются самообеспечением материальным, обеспечением структуры, они коллективно воспитывают детей, они коллективно их дообразовывают. Дети ходят в сельскую школу. И при этом они ведут тут интенсивное самообразование, дети читают Вергилия наизусть, Гомера, «нибелунгов» и вообще всё… Данте, и так, вообще, мировую литературу. «Слово о полку Игореве» и так далее. То есть, тут происходит… математикой – то же самое, с физикой. Это плюс к тому, что дает сельская школа. Поэтому они здесь, конечно, растут. И психологически… Дети ― даже те, у которых были проблемы, проблемные дети ― за три-четыре месяца восстанавливались. Родители быстро договорились с тем, как именно они коллективно работают с детьми. Это – принцип большой семьи.

Итак, сначала возникла коммуна. Такое средство обеспечить летние и зимние Школы движения и так далее. Как только она возникла, возникли сразу очень много вопросов. Во-первых, она должна стоять на своих ногах. Она не может быть ― если там живут люди и эти люди верят, что они так будут жить долго ― она не может быть все время подпитываема мною, вообще, извне. Должна иметь источник твердого самообеспечения. А, во-вторых, мы живем в России. И если мы посреди гибнущего поселка начнем существовать как «вещь в себе», не будем создавать рабочие места, не будем создавать какие-то предприятия, которые, с одной стороны, нас обопрут на себя, с другой стороны, людям дадут рабочие места, то это будет и неэтично, и неэффективно, и, по большому счету, ничем хорошим не кончится.
Поэтому мы стали, создав коммуну, создавать еще и предприятие, которое может ее финансировать и которое может дать рабочие места людям.

ЭЖ: А откуда брали специалистов конкретных?
СК: Ребята учились и учились блестяще. Это – большая проблема современной России. Я не знаю, как у других. Это – проблема. Проблема качественной работы. Не просто каких-то трудовых усилий, а качественной работы на взаимодействие, с навыками – это очень трудно найти. Мы уже возим рабочих из разных окружающих нас населенных пунктов, нам не хватает тех, которые существуют здесь. Но, помимо этого, все выходят работать. Это – закон. Понимаете, тут что важно. Надо понять, что это не какое-то чудо и не исступление какое-то. Это – некая специфика. Вот человек живет в Москве. Он на работу иногда ездит полтора-два часа. И обратно – тоже. Если это женщина, она должна стирать, убирать квартиру и готовить еду. Это – еще время. Здесь все это входит в коллективную инфраструктуру. А для того, чтобы попасть на рабочее место от места, где ты живешь, нужно пять минут. А люди хотят проверить себя, они хотят напряженной жизни. Как они говорят, жить по законам напряжения и восхождения.
Соответственно, они не только работают смену, они во вторую смену учатся. Когда-то так было на заводе Лихачева. Был такой ВТУЗ. Они вторую смену учатся. Они тренируются. У них есть постоянная интеллектуальная жизнь, они общаются со своими товарищами, она берут на себя какие-то организационные функции, они сейчас написали коллективную монографию. Я отвечаю за то, что эта монография по Украине – качественная, и она будет национальным событием. А эти люди не были готовы к этому четыре года назад.

МЕСТНЫЕ ЖИТЕЛИ

СК: Итак, сначала возникла коммуна, потом само ее возникновение породило вопрос о самообеспечении, как ее обеспечивать и как строить отношения с поселком, внутри которого коммуна находится. Потому что, в противном случае, можно создавать такие коммуны за пятьсот километров от ближайшего населенного пункта. Да и то, создашь за пятьсот километров от ближайшего населенного пункта, к тебе все равно будут вопросы: а чего это вы так обособились. Почему вам до других дела нет?
А это Россия. Тут надо обязательно, создавая нечто для себя, делать что-то и для других.

ЭЖ: А с жителями есть контакт? Чужаков принято… не принимать
СК: Чужаков принято проверять на зуб, мы правильным образом прописались, безо всяких скандалов и без всего прочего… Тут, скорее, депрессивный фон, чем агрессивный.
Мы не живем здесь по принципу какого-то бы ни было конфликта с местным населением. Мне это отвратительно. Я знаю людей, которые покупают предприятие, потом выселяют местных … Наоборот, мы о них заботливы. Не в этом главное даже. На компьютерных станках дерзают работать только поселенцы. Люди, которые виртуозно работают на какой-нибудь ленточной пиле, не хотят переходить на компьютерные станки. Это – вопрос советской системы ПТУ и всего прочего.
У моего отца были друзья – китаисты. Юрий Исакович Карушанцев, вот я помню, и другие, а у них были учителя. Один из этих учителей, который переводил разговор Мао Цзэдуна и Сталина, ― он говорил, что в ответ на вопрос Мао Цзэдуна: «А что самое важное в жизни наших стран?» ― Сталин якобы ответил: «Главное, чтобы народ работал».
Вот я всегда считал, что это либо притча такая, неадекватная, либо в этом есть высокомерие. Теперь я понимаю: для того, чтобы работа шла, нужны сложнейшие формы социализации для людей, что это само так не происходит. Человек может разучиться общаться с другим, понимать его с полуслова, осуществлять сложные навыки.
Короче, у нас возникла вот эта рабочая опция.

НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК

СК: А дальше возникла, когда я понял, что этот коллектив настоящий и хороший, я вдруг подумал: а что значит-то коммунизм для меня? Это – новый человек. А что такое – новый человек? Это вот Unio Mentalis – новая ментальность – латинский термин. Когда человек может, например, заниматься одновременно и наукой, и культурой; человек ренессансного типа.
Не зря Луначарский безумно много занимался Ренессансом, возрожденческим человеком, Леонардо да Винчи, этой широтой и все прочее.
И мы стали двигаться в эту сторону.
Я – театральный режиссер, который пятьдесят лет ставит спектакли. Я ненавижу самодеятельность. Я не понимаю, что это такое. Так вот, я могу сказать, что те спектакли, которые я поставил здесь с ребятами это – новый тип искусства, но это не самодеятельность. Они качественно играют. Я создал новую студию при театре «На досках». С хорошими продуктами. Мы поставили стенограмму XV партийной конференции. Это – первый пример, когда речи крупнейших деятелей звучат один к одному с трибуны. И это захватывает, хотя это – огромные тексты. Их надо уметь читать. Это – большое дело.

ЭЖ: А почему важна именно эта конференция?
СК: Эта конференция? Потому что там было принято решение о построении социализма в отдельно взятой стране. То есть русское начало сошлось с коммунистическим. Но я не об этом говорю. Вот где-нибудь в Гарварде, в Оксфорде люди читают длинные речи. Учащиеся, да? «Когда же, наконец, перестанешь ты, Катилина, злоупотреблять нашим терпением?» ― речь Цицерона «O tempоra! o mores!» («О времена! О нравы!»). И задаются эти речи – Цицерона, Джорджа Вашингтона, и так далее. А почему нельзя издавать речи советских деятелей? Или адвокатов досоветской эпохи? У нас не так широко существовала культура дискуссии, как где-нибудь в Сорбонне в XI – XII веках, но есть блестящие примеры. Переписка Курбского и Ивана Грозного. Почему ее нельзя поставить? Ведь никто уже не верит интерпретациям, и никто не будет читать оригинальный документ. А слушать – будут. Еще можно вернуть историю.
Но одновременно мы занимаемся – я всегда занимался символами, символическим театром. И это все находит глубокий отклик.
Значит, они могут одновременно писать качественные научные работы по самым важным темам и заниматься искусством. Мы проводили здесь концерт, тут были виртуозные номера, и не было ни одного фальшивого. Концерт после Школы.
Люди жадно хотят учиться. Сформирована была школа, которая назвала себя «Школа высших смыслов». Это, в сущности, наш центр подготовки. Но это – вот сейчас говорят о гибридной войне, единственное место, где вопрос о гибридной войне обсуждается всерьез на уровне подготовки – здесь. Культурная война, социальная война, информационно-психологическая война, концептуальная война, идеологическая война – вот все эти – это soft power называется, мягкая сила. Всё это есть то, что мы преподаем. И люди безумно жадно учатся, и ты видишь очень быстрый рост.

ЭЖ: То есть, это социология, политология…
СК: Социология сама по себе и все это – предметные базы. Знаете, экономика – это когда есть рынок, и люди выигрывают, когда они дают более низкие цены. А экономическая война – это когда взрывают трубопроводы. И оказывается, что выигрывает кто-нибудь. Финансовая война и финансы – это разные вещи. Если у тебя нет предметной подготовки, то ты не сможешь заниматься следующим этапом. Но предметной подготовки мало – нужна методологическая подготовка. Мы соединяем предметную с методологической и готовим людей трансдисциплинарно. Когда-то я очень подробно говорил с господином Райхманом, руководителем трансдисциплинарного колледжа в Герцелии. Вот мы обсуждали, что такое – трансдисциплинарное преподавание. Так вот здесь оно осуществляется гораздо шире, чем в Герцелии. А это для нас и есть – коммунизм. Коммунизм – это новый человек.

ЭЖ: Ну, допустим, люди пришли в Школу. Вот началась лекция. О чем она? Чтобы было понятно, более детально.
СК: Ну, вот семейное право. Семейное право – это основы и азы, которые все должны знать. Законодательство, история семейных отношений. Патриархат, матриархат, традиционная семья в традиционном обществе. Русская семья в домострое. Говорят, плохо. Ну почему – плохо? Это была определенная эпоха вписанности в общину. Семья постмодернистская, городская, нуклеарная, как ее называют. Тем не менее, там по-прежнему: патриархальная, права женщин и мужчин в разные эпохи в разных обществах, современная семья, и пост-семья. То, что сейчас навязывают на Западе вот с этой ювенальной юстицией и так далее. Это – история семейных отношений и семейное право.
Самая прочная семья была в Советском Союзе. Смысл заключается в том, что, за нарушение семейного правильного существования могли исключить из партии. Хорошо это было или плохо – я не буду говорить. Но только так не делают люди, которые хотят разрушить семью. И в буржуазном обществе классическом была очень прочная семья.
А сейчас идет разрушение. Это не просто постмодернизм, это постчеловек, постгуманизм, постсемья.
Вот защита семейных ценностей, да? Говорят, что это защита чего-то такого сугубо консервативного. С моей точки зрения, это защита человека как такового. Ведь вопрос не в том, насколько плох капитализм в основе которого лежит семья, частная собственность и государство. Вопрос в том, что этот капитализм может быть не самым худшим из того, что может сложиться в виде уклада. А может, уклад посткапиталистический ещё хуже капиталистического. При капитализме сохранялось нечто человеческое, сохранялась какая-то социальность. Внутри этой социальности была семья как ячейка общества. А что такое нынешнее разрушение семьи? Это разрушение общества, а если человек – это существо общественное, то это разрушение человека. Это гораздо более глубокое посягновение на человека, чем при капитализме. Значит, этот новый грядущий посткапиталистический уклад разрушает семью, разрушает общество и разрушает человека. Значит, ещё гораздо более античеловечен, чем уклад предыдущий.
Когда люди уже понимают, как устроено семейное право, как построилась семья, какова история, какова норма, ты говоришь о том, что такое патология и спрашиваешь: «А кто эту патологию организует?»
Дальше начинается субъектология. То есть какие субъекты целенаправленно действуют на то, чтобы, так сказать, эта семейная политика куда-то сдвинулась в какую-то сторону. Это же не делается само собой. В Америке в пятидесятые годы было уголовное наказание за перверсии, и жесткое отношение, и абсолютно пуританская реальность. А в семидесятые годы – уже было прямо противоположное. Что изменилось за двадцать пять лет? Как оно может измениться само? Это кто-то менял. Были цели и все прочее. И это называется – субъектология. Кто субъекты ведения этой войны? Как выглядят структуры, цели, что именно говорится – чтобы в этом не было конспирологии, то есть единой теории заговора, неважно там, «злых сил», а чтобы это была конкретика предельная.
А дальше ты преподаешь то же самое в финансовой сфере. Или в сфере разрушения каких-нибудь социальных норм.
Значит, ты рассматриваешь, что такое современность, досовременность, постсовременность, читаешь им Фукуяму, оппонентов Фукуямы, Хантингтона. Они жадно слушают.
Не буду скрывать – приходится осуществлять ликбез. Читаешь: «А вслед за ним, как бури шум, другой от нас умчался гений, другой властитель наших дум». Спрашиваешь: кто это такой? Байрон – отвечают далеко не все. Значит, глубочайший предметный ликбез, экзамены – они должны быть образованными людьми.
А дальше ты преподаешь то же самое в финансовой сфере. Или в сфере разрушения каких-нибудь социальных норм.
Значит, ты рассматриваешь, что такое современность, досовременность, постсовременность, читаешь им Фукуяму, оппонентов Фукуямы, Хаттингтона. Они жадно слушают.

ЭЖ: То есть они в конце Школы сдают экзамены?
СК: Да, конечно, они сдают экзамены. Мы с них строго спрашиваем. Другое дело, что мы не выгоняем тех, кто провалили экзамены. Мы убеждаем их сдавать еще и еще раз. Но мы стремимся к тому, чтобы люди реально овладели и предметами, и методологией, и чтобы они стали интеллектуалами. И я хочу, чтобы здесь, на этом месте, был создан некий интеллектуальный центр, который что-то даст России. Что именно он ей даст, не будем загадывать. Тут желание одно, а способность нечто осуществить - другое. Но я твердо уверен, что этот интеллектуальный центр будет реально приносить нечто России, что он будет большим фактором общественной жизни нашего отечества. И ради этого все это делается.

БЫТ, ПРИНЦИПЫ КОЛЛЕКТИВНОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ

СК: Руины восстановлены уже на семьдесят пять процентов. Люди живут в современных условиях. У них прекрасные септики, центральное отопление, все остальное. Да, это такая строгая аскетичная ситуация. Но это не ситуация такой – гетто – общины пониженного уровня быта и все прочее.
Великолепная столовая. Специально за этим следили. Строгая, простая, но с супергигиеническими нормами. Быт организован строго. Я это все называю аристократическим аскетизмом.
Стараемся много заниматься спортом. У меня на памяти такой американский стиль, он назывался Yuppie – young professional intellectuals. Он был скучноватый, но зато ребята все-таки бросили вызов хиппи и всему прочему. Они слушали только симфоническую музыку, много бегали, читали классическую литературу, ну и вообще, большую литературу. Решали математические уравнения, и все прочее. К сожалению, это ничего особенно не дало, а как-то так рассыпалось постепенно, но мне кажется, что если сейчас не заниматься интеллектуальными молодежными стилями, то все заполонят деструктивные стили. Как суицидальные и аморальные, так и просто слишком примитивные.

ЭЖ: Вот, собственно говоря, вы почти и ответили на мой вопрос, который я еще не успела задать – если просто собрать людей и сказать: давайте теперь будем жить общежитием – тут и воздух свежий, и заняться есть чем, и время экономите – есть такая идея молодежных поселений – ведь это очень быстро придет…
СК: О, это через полгода будет поножовщина!
ЭЖ: Понятно, то есть, основной цемент этой коммуны, этого общежития это смысл?
СК: Смысл, смысл, преобразующий смысл.
Понимаете, меня как-то Бог миловал от философского факультета МГУ или от каких-нибудь других рафинированных учебных заведений, в которых, в основном, производят интеллектуальный продукт.
Я оказался в геологоразведочном институте, и я счастлив, что я там оказался. Это самое большое счастье в моей жизни. Почему я там оказался - отдельный вопрос. Родители мои были гуманитариями, и мне не хотелось, чтобы я шел по стопам родителей, в каком-то смысле, пользуясь их положением. Это был один мотив. Сами родители боялись, потому что они понимали, что я такой человек, свободно мыслящий, в условиях советских. Может оказаться, что если я окажусь на философском факультете или где-нибудь еще, то начну говорить такие вещи, за которые меня посадят. Друг у меня, ближайший, на всю жизнь оставшийся, хотел заниматься экстремальным туризмом, но вовсе не хотел заниматься гуманитарной сферой. И, вместе с тем, я не хотел идти в технический ВУЗ. Много было разных причин, в силу которых я оказался в Московском геологоразведочном институте, но вот это стало главным счастьем моей жизни. Потому что я там обрел и жену, и друзей, которые сложили театр, мой научный коллектив, и какой-то опыт человеческий того, что значит жить вместе, что значит выживать в сложнейших экстремальных условиях. Что такое зимовки, что такое партии в отдаленных регионах. Как надо складывать общности. Можно сложить такую общность, что будет настоящее братство человеческое. А можно доиграться до такой свары, что живыми не уйдешь из каких-нибудь отдаленных мест.

Тут есть, конечно, элементарные вещи. Абсолютно. Например, сухой закон. Если нет сухого закона или нет жесточайшего соблюдения классических моральных норм жизни (да и это может быть погружено в какую-то легкомысленность, так сказать, в сочетание такой свободы нравов и потребление спиртных напитков), то все рухнет мгновенно. Без сухого закона и строжайших моральных норм ничего не может быть, но это же только начало.
С моей точки зрения, главное – это жизнеобразующий смысл, такой смысл, который в состоянии творить реальные формы жизни и который разделяют все, кто живут вместе. Этот смысл должны разделять все. Это первое.
И второе: этот смысл не должен витать где-то в облаках, он должен иметь способность творить жизнь по-настоящему, создавать нормы этой жизни, создавать каналы коммуникации между людьми.
Постсовременный человек или нынешний человек, постмодернистский, назовите его как угодно, он вообще не понимает, что такое взаимодействие с другими людьми. Он лишен основ этого взаимодействия, лишен социального опыта, или, как скажут, социального капитала. Он не понимает, что такое это взаимодействие, он никогда не строил его. Он никогда не был ни в пионерском отряде, как бы этот отряд не назывался: пионерским или как-нибудь иначе, у него нет этих форм коллективной жизни. Он не знает, что такое студенческие отряды, как мы знали.
И, конечно, он не знает, что такое экспедиции, вот такие общности, что мы создавали в местах, удаленных от центров жизни, так сказать, в экстремальных условиях. Он этого всего не понимает. У него все виртуально, всё вообще, поэтому он тут же рушится, как только начинает вступать на реальной почве в реальные отношения с другими людьми, и, чтобы он не рухнул, нужна поддержка, и он твердо должен знать, что он хотя бы на этот общий смысл может опереться.
Люди хотят меняться, это очень крупный мотив – они приезжают за тем, чтобы меняться. Они, прошу прощения за пафос, хотят восходить. Хотят не только иметь другую компетенцию, как теперь принято говорить, другие знания, другой культурный, гуманитарный, общий научный потенциал, они хотят еще и быть другими, они хотят быть сильнее, они хотят иметь другую способность взаимодействовать со своими братьями – они много чего хотят.
И вот это соборное начало – это забытое русскими, но очень легко вспоминаемое чувство общинности в лучшем смысле этого слова, чувство братства, опирающегося на идею совместного восхождения, соборного восхождения. Вот если оно ложится в фундамент жизни – тогда люди не разбегаются, не ссорятся, не деградируют, не впадают в депрессию. Тогда они действительно живут и восходят.
Есть люди светские, есть люди достаточно глубоко религиозные - они живут вместе. Почему? Потому что внутри представления о коммунистической жизни есть место и светскому, и религиозному началу. С моей точки зрения, огромного ошибкой коммунистов было то, как они навязывали этот самый научный атеизм, тем более, что сейчас этот научный атеизм уже противоречит самому представлению о науке, о мироздании. Когда начинается разговор о четвертом пространственном измерении – извините, где в этом разговоре место научному атеизму? Жизнь оказалась сложнее, чем этот атеизм, а этот атеизм стал своего рода верой, причем достаточно такой заскорузлой.
Так вот, люди живут вместе. Но почему они способны так жить вместе? Потому что есть вера в то, что человек может не обосабливаться, а протягивать руку другим, испытывать счастье от того, что он так двигается и именно в этой братской общности может обретать силу по-настоящему. И тут вопрос-то простой: если коммунизм на что-то налетел и обо что-то разбился, то главное тут не американский империализм, не злые силы разного рода и не заговоры, а человек, сам человек. Если этот человек может только обособиться, если внутри этого обособления он может только вести войну всех против всех, если на этой основе он рано или поздно сам теряет силу, а ищет какого-нибудь вожака, то какой коммунизм? Это сначала либерализм, потом фашизм.
Вопрос о человеке: верим ли мы в то, что человек может жить, не обосабливаясь, не сталкиваясь с другими в конфликтах, источником которого является это обособление – это "мое". И что внутри этого братского единства он может обретать силу, настоящую силу. Духовную силу, какой-то другой человеческий резервный потенциал, другую энергетику человеческую. Другое ощущение полноты жизни и ее счастья. Если мы в это верим – мы верим в коммунизм.
Но тогда мало веры – покажите, что это может быть. Покажите, что человек не фатален. Что нет этого фатума, связанного с тем, что он, не знаю, как протестанты говорят, греховен; кто-то говорит – зверь по своей натуре, и что рано или поздно все разобьется об это «мое, мое, мое». Покажите, что вы можете жить иначе, прямо здесь и сейчас. И, в сущности, мы этим и занимаемся.
Мы занимаемся этим и, одновременно с этим, колоссальным количеством практических проблем. Устройство такой жизни, для того, чтобы оно не стало маргинальным, не превратилось чуть-чуть в цыганский табор, не приобрело вот такие черты, ну я не знаю, бомжатника, богемы требует огромных усилий. Это должно быть начинание, внутри которого будет место чистоте, строгости, качеству жизни, и именно это высокое качество жизни является, так сказать, нашей непрерывной, постоянной заботой.
Забудете о высоком – провалитесь. Забудете о прозе жизни – тоже провалитесь. Люди должны стоять ногами на земле твердо, а смотреть в небо. Люди должны жить качественной жизнью и в практическом, и в духовном смысле.
Здоровое, качественное питание. Экипировка. Забота о здоровье. То есть, люди защищены.
И полное равенство в оплате плюс постоянная взаимозаменяемость и несколько фронтов работы: интеллектуальная, жизнеобеспечение, работа. Вот это, все вместе, создает что-то новое. Это весело, интересно.
Повторю ещё раз. Мы, с огромным уважением относясь к опыту разных стран и народов по созданию общин, чутко реагируя на этот опыт, улавливая внутри в нём всё полезное что может быть, опираемся на самих себя – на собственную традицию. Но опираясь на собственную традицию, открывая какие-то новые страницы внутри истории существования различных коммун, мы одновременно задаёмся вопросом, а почему, почему в такой стране как Россия, со своим богатейшим опытом общинности ― я снова подчёркиваю ― досоветским и советским, очень разным, в стране, которая всё-таки действительно реализовала некоторые принципы коммунитарности, скажем, на деле ― почему в такой стране с её опытом не может быть больше коммун специфических (не копирующих чужой опыт, а опирающихся на себя), чем в том же Израиле, где израильские кибуцы, которые ориентируются на свой опыт и действуют, исходя из своей специфики, создают огромный интеллектуальный продукт – и материальный, и интеллектуальный, становятся реальным фактором даже и материальной жизни страны. Почему нечто подобное в XXI веке не может быть на своих основаниях и со своей спецификой реализовано в России?
Мы хотим развивать Север. Тут уже не будешь развивать так, как было. Никакие сталинские модели (я не говорю о том, не буду обсуждать) – они были великими для своего времени, но они абсолютно непригодны к нынешней ситуации. Нет этого крестьянского здорового рабочего населения, чтобы на нем все это таскать, да и невозможно это при этом уровне развития техники.
Там стоят самые лучшие компьютерные станки. Поэтому мы можем работать на экспорт с лесом, а на этих ленточных пилах ты этого не сделаешь. Если развивать север, такие малонаселенные районы, то это можно делать, только двигая такую коммуну, это должно быть таким походом таким внутренним, который надо обеспечить.
И ничто не существует плотно вместе без накаленной идеологии. Это – невозможно.

ЧТО МЫ СТРОИМ

ЭЖ: Но цель должна быть?
СК: Да, конечно.
ЭЖ.: А цель – построение…?
СК: Цель - построение вот этого уровня. Вот у меня есть твердое убеждение в том, что как в итоге должна выглядеть Россия и будет выглядеть. Такая власть, другая – не имеет никакого значения.
Национально значимые ресурсы, которые дают большой доход и являются, фактически, наследством поколений, которые на своей кости их построили, будут национализированы. В этом нет никакого экстремизма. Они будут национализированы. На эти деньги будет создан государственный уровень экономики. Это будет образование, культура, армия и все прочее. Это будет госжизнь. Назовите ее госкапитализм, как угодно. Это будут качественные квартиры, это будут большие оклады и все прочее.
Ниже этого уровня жизни будет широкая рыночная жизнь, которая будет освобождена, отчасти, от тех тисков, в которых она сейчас существует. Если люди не разрушают страну, не торгуют наркотиками, не занимаются порнографией – почему нет? Почему надо, чтобы государство лезло в каждый ресторан или кафе, или неизвестно еще куда. И даже крупные предприятия, которые созданы.
Тяжелые районы должны развиваться за счет концессии "50 на 50".
А сверху над этим должен быть интеллектуально-общинный уровень. Вот этот высший. И ни на что большее мы не претендуем. Это называется – многоукладная экономика. Она есть экономика будущего, России придется ее создавать. Она не сможет в один уклад уложить себя. Смешно говорить об этом. Это рано или поздно будет обнаружено.
А вот людей для этих укладов, как раз высших, их-то и надо готовить. Чуть не сказал «производить». Их-то и надо готовить.

ЭЖ: А, может быть, и производить, потому что если не это поколение встанет у руля, то уже те, которых вы здесь произведете.
СК: А я не знаю, что будет. Я не знаю, что там будет. И если в той культуре, которую я вижу сейчас как массовую, эта молодежь заступит к атомным станциям, мы не гарантированы. И мы не понимаем, как реально интеллектуализировать производство. А это нужно делать.
Поэтому, моя мечта здесь, конечно, и о высокоинтеллектуальном производстве, и об интеллектуальной высшей жизни, и я хочу, чтобы здесь был университетский городок, вокруг которого вращается промышленная среда самообеспеечения. Люди снимают фильмы и уже неплохо снимают. Их учат и на операторов, и на дикторов. Мы здесь заняты всерьез будущим.
И это занятие не противопоставляем ничему из того, что происходит, кроме господина Навального и всего прочего, потому что там речь идет о разрушениях. А если речь идет о созиданиях – ну почему, пусть каждый созидает на свой манер. Пусть этот Навальный попробует что-нибудь создать. Это же постоянное какое-то желание: «А давайте нам власть, тогда мы насоздаем». Потом оказывается, что ничего не создают. Ну, создайте сейчас! Россия – место любого свободного социального творчества.
Мы уважительно относимся к местной власти Костромской области, они к нам относятся уважительно. И внутри всего этого дела, уверяю вас, проблем хватает, как только начинаешь заниматься делом. И вот это дело – очень важное.
А теперь, когда приезжают сутевцы сюда, они не только имеют хороший палаточный городок, хорошие возможности питаться и интересные программы. Они имеют еще и некоторый авангард в лице этого поселения, которые говорят: ребята, смотрите, что можно делать. Вот это и это. И люди идут за ними. Это не означает, что это какая-то элита. Это такие же братья, люди, которые ведут эти же братские отношения со всеми, кто сюда приезжает. Но они просто показывают личным примером, что может быть.

Элина Жгутова, корреспондент
Продолжение следует...