виртуальный клуб Суть времени

Тематика первых дней войны вообще – вещь непростая. Именно здесь по-моему находится ближайший и самый чувствительный болевой нерв нашей истории. Сколько уже снято фильмов и написано книг, посвящённых спорам о том, кто виноват, можно ли было по-другому, а то и вовсе подвергающих сомнению смысл наших жертв в войне и, значит, особенно смысл жертв тех страшных первых дней.

И вот, наконец, после стольких лет безраздельно царствовавшего на киноэкранах откровенного яда появляется фильм, не передёргивающий грубо исторических фактов в пользу идеологических веяний современности, без чернухи, без пошлости. Неудивительно, что общий возглас «Ну наконец-то!» витает в воздухе после премьеры «Брестской крепости», а теперь и после премьеры четырёхсерийной телеверсии этого фильма.

Я, собственно говоря, с полной искренностью присоединяюсь к этому всеобщему вздоху облегчения, совершенно оправданному и понятному после многолетнего морока заградотрядов, штрафбатов, демонизированных НКВДшников, идиотизированных комиссаров и прочих «утомлённых солнцем» фантомов киноэкрана. И, тем не менее, полностью признавая патриотические достоинства и фактологическую достоверность этого фильма, вынужден указать и на некоторые не совсем для меня приятные, скажем так, его особенности.

Первое, что мне бросилось в глаза при просмотре фильма – это его общее решение в виде приёма ретроспекции. Повествование ведётся от лица пожилого человека, бывшего участником событий в совсем юном возрасте – Саши Акимова. Слушателем рассказа является тоже мальчик, уже современный. Играет его тот же самый актёр. Очевидно, что этим нехитрым приёмом, да и всем дальнейшим повествованием Саша Акимов делается тем персонажем, которому зрителю предлагается быть сопричастным, глазами которого мы должны всё увидеть и чувствами которого мы должны всё почувствовать. Это, как говорится, на поверхности.

Подумав, я понял, что это необычное решение – ведь фильм не рассчитан только на подростковую аудиторию, а взрослым может быть трудно себя идентифицировать с ребёнком. Значит, по логике вещей должны быть и другие герои, которых режиссёр присоединил бы к зрителю ниточкой эмпатии (сопереживания). Кто это? Мы поговорим об этом позже. А пока вернёмся к приёму ретроспекции. К его психологической сути.

Слушая голос за кадром в первой серии, я не мог отделаться от ощущения, что мне это что-то напоминает. Что это не просто ретроспекция, а какая-то уж слишком голливудская ретроспекция. И потом у меня в памяти «всплыл» небезызвестный «Титаник» Кэмерона. Там тоже бабушка рассказывала внучкам давнюю-предавнюю историю о своей любви на фоне впечатляющей трагедии гибели громадного лайнера.

Здесь – дедушка и тоже любовь на фоне трагедии. Правда, любовь вроде бы не сделана центром сюжетной линии. Вроде бы...

И там, и там герой проходит все круги ада, но оказывается счастливчиком и остаётся живым в обстоятельствах, где другие неминуемо гибнут. Однако «Титаник» – это ода жертвенной силе любви, которая сильнее «сетей ада» и которая спасает героиню. О «Крепости» этого не скажешь. По сюжету, Сашу Акимова спасает некое свойство другого рода – «фартовость», то есть простое везение. Оды на этом не построишь… А его любовь, девочка Аня, дочь командира погранзаставы, в последней серии фильма с загадочной улыбкой на устах и с мистическим, несколько даже инфернальным взглядом, брошенным на только что распрощавшегося с ней отца, растворяется в небытии прошлого, из которого она была изъята в первой серии с такой же улыбкой и таким же почти взглядом. Нам лишь сообщают, что пленные, с которыми она ушла, были расстреляны.

На связь с «Титаником» меня натолкнула больше всего, конечно, особая интонация голоса за кадром. Для меня она не очень приятна, поэтому, наверно, и вызвала внимание. Это интонация некоего поучения, непререкаемого возрастного авторитета. Я не против авторитетов – прошу понять правильно, – мне только не нравится то, как вопрос морального поучения голосом с экрана решается в Голливуде. Только это.

Я не люблю, когда мне навязчиво предлагают моральные выводы, которые я с необходимостью должен сделать, посмотрев фильм. А именно на это рассчитан слишком хорошо театрально поставленный голос «видавшего жизнь» пожилого человека за кадром. И я понимаю, что учит жизни он не внука в кадре, а меня самого. А я вообще-то смотрю фильм не затем, чтобы слушать сентенции прямым текстом, а затем, чтобы мне пусть даже и те же самые сентенции, но донесли художественным языком и желательно талантливо.

Мне кажется, что голос за кадром – это либо приём для гарантированного донесения до быдла того, что это быдло обязательно, ну кровь из носу, должно унести с собой после просмотра, либо признание режиссёром своей несостоятельности донести то, что он хочет, без прямого текста. Третьего я не вижу. Поэтому и недолюбливаю голоса за кадром.

Но хватит обо мне. Может быть, то, что мы видим в фильме, настолько непререкаемо светло и чисто, что и бог с ним – с тем, как именно это чистое и светлое до нас доносят? Попробуем в этом разобраться.

Вообще, безотносительно к интонациям всяческим, ретроспекция – это, по определению, «взгляд в прошлое». То есть зритель этим приёмом изначально ставится в позицию «напротив» этого прошлого. Он ведь не в прошлом – он не живёт там. Это кто-то другой – не он – там живёт. А он просто спокойно и комфортно слушает бабушку (или дедушку) об этом прошлом. Зритель здесь, в кинозале, а не там, в гуще событий. Он смотрит на события, проходит по ним по касательной, а не погружается в них с головой, решая вместе с героями вопросы жизни и смерти.

Для такого прохода «по касательной» очень нужен персонаж, о котором изначально известно, что он выживет. Таков и есть Саша Акимов – в самом начале фильма зрителю сообщает тот же голос за кадром, что Саша знает в крепости такие места, где его никто не найдёт. Так что… расположитесь поудобнее – зрителю обеспечена психологическая безопасность, можно приступить к сюжету.

От чего же призвана спасти зрителя в голливудской системе координат позиция «взгляда из будущего», то есть со стороны? От чего спасает такая позиция зрителей «Титаника»? От кошмарной реалистичности смерти и ужаса вокруг? В чём-то и от этого. Когда зритель «внутри» кадра – для него может быть шоком и одна реалистично показанная смерть. Потому что она рядом, она почти коснулась тебя самого. Наиболее отвратительны не кадры летящих в стороны оторванных рук и ног в голливудских блокбастерах, а, скажем, кадры одиночных убийств в российских криминальных драмах 90-х годов. Потому что там ты – почти соучастник происходящего, нет возможности отстраниться, кроме как выключив телевизор. И тогда для режиссёра один выход – либо откажись от реалистичности смерти в кадре, либо обезопась зрителя в случае, если ты не хочешь его травмировать.

Но причины применения ретроспекции иногда ещё и в другом. Гибель «Титаника» – изначально бессмысленна, те жертвы ничем не оправданы, это жертвы всего лишь случая, судьбы, рока. Поэтому эти смерти вдвойне страшны. Потому что непонятно, за что. Поэтому и нужно ретроспективно разделять зрителя и героев. Но «Титаник» всё равно не был бы столь успешен в прокате ни в одной стране мира, если бы эта бессмысленность не была бы фоном для контрастной линии любви, которая как бы и искупает эту бессмысленность. То есть, так или иначе, «Титаник» – это фильм о бессмысленной смерти и об искупающей эту смерть любви. О жертвах и смысле жертв. Вечная тема, как говорится.

Но разве кто-то может сказать что «Крепость» – фильм не об этом? Разве может в нынешней обстановке в стране фильм о начале войны и его советском символе, Брестской крепости, быть о чём-то другом? Не об эту ли тему ломают копья историки и журналисты, психологи и публичные деятели церкви?

В такие времена, когда как никогда остро встал вопрос о пересмотре итогов Второй мировой войны, естественно, что государственный канал телевидения показал бы нам фильм, где вопрос о смысле жертв войны решён хотя бы психологически в рамках сюжета. Этот вопрос решён в «Титанике», который (как корабль, идущий ко дну по воле рока) можно понимать и как аллегорию всего западного образа жизни. Ведь закат Запада – это не новая идея. Решён ли этот вопрос в «Крепости», которая (Брестская крепость) в каком-то смысле является символом исчезнувшего СССР и символом его жертв в последней войне?

А что такое СССР? Это и сама советская власть, и советская идеология, и народ, и армия, которая всё это защищает. Советскую власть как политическую реальность в фильме, естественно, представляет лейтенант НКВД Вайнштейн. Этот персонаж, вопреки господствующей сегодня традиции отечественного кино, не был представлен гнидой и садистом. Он погибает, судя по всему, так же героически, как и остальные персонажи, обезвреживает немецкого диверсанта, да и вообще – хорошо пляшет… Вот эта-то пляска… и загадочна. Что это? Только ли проявление широкой русской души у чекиста с еврейской фамилией?

Если всмотреться в сюжет, то это приплясывание очевидно зловещее. Это метка данного персонажа, некий знак. Лейтенант приплясывает в начале фильма на фоне зловещей напряжённости надвигающегося нападения и второй раз уже во второй серии, пообещав одному из солдат прихода помощи к утру, когда зрителю совершенно ясно, что помощи не будет. И на этом фоне пляска особенно ясно оставляет впечатление уже даже и не лёгкого, а вполне приличного безумия НКВДшника, некой его бесноватости даже. В этих эпизодах есть что-то от ритуального танца. Так вызывают неких духов. Каких? А посмотрите по результатам: сплясал раз – начался кошмар, сплясал два – погиб сам и все вокруг.

Итак, власть в образе Вайнштейна хотя и не подла и не садистична, но, похоже, слегка безумна, мистически сопряжена с надвигающимся на героев роком и… не может предвидеть ситуацию, погибает сама, следствием чего становится что? – трагедия, вот что. И власть за неё отвечает. Но её поведение и то, что это за власть, – ничего не оправдывает. Такая власть вряд ли достойна жертв.

Кто олицетворяет в фильме советскую идеологию? Вряд ли нужно спорить, что эта роль может быть отведена только комиссару Фомину. Фомин смел и твёрд, своими решительными действиями спасает заложников. Но что побудило его в конце фильма признаться, что он «комиссар, коммунист и еврей» и добровольно пойти на расстрел? Что мешало ему промолчать? Это никак не объяснено в фильме. Может, это, конечно, нежелание идти в плен, а может… просто усталость? Комиссар не говорит ни слова никому перед расстрелом, просто устало глядит на часы. Он вызывает в этот момент сочувствие, но как представитель советской идеи он молчалив до странности… И, мне кажется, это молчание символично, ведь в старых советских фильмах о войне комиссары редко умирали просто от усталости и с отрешённым взглядом. «Крепость» идёт вразрез с этой традицией. Хорошо это или плохо, но в образе комиссара Фомина мы не получаем ответа ни на какие животрепещущие вопросы войны. Непонятно даже, в жертву чему именно приносит комиссар лично свою жизнь, тем более – чужие.

Кто знаковый представитель армии? Кто в фильме наиболее отчётливо выражает идею долга и чести? Я думаю – начальник погранзаставы Кижеватов. Именно он произносит явно значимую для фильма фразу «Каждому своё», глядя на сдающихся в плен к немцам сослуживцев. Он тем самым, по замыслу авторов фильма, олицетворяет выбор должного, правильного, то есть долг и честь. То, что характерно для человека армии. Правда, впоследствии некоторые из тех, кто тогда попал в плен, действительно познакомились с этой фразой – на воротах концлагерей. Зачем авторы фильма так инвертировали эту историческую фразу, переместив её с ворот немецких концлагерей в уста героя-командира? Это случайно или сознательно? Но это так, к слову. Всё, что говорит Кижеватов перед смертью: «Ну, не томи». И ничего более. Может быть, это и реалистично, я не спорю. Но мы в данном случае говорим не о реалистичности. А о том, что он, как и остальные герои, просто умирает.

И это самое просто – и есть отсутствие ответов, решений, искупления, в конце концов. В «Титанике» толпы людей тоже просто умирают, некоторые – по-свинячьи визжа и выпихивая других из шлюпок, а некоторые более достойно. Но все умирают просто. Это просто и есть пустота, отсутствие смысла. И только главный герой умирает за возлюбленную, осмысленно.

А что, собственно, должно быть на войне, могут спросить меня – кроме простой смерти? Не хотите же вы, дескать, повторения советских штампов на эту тему? Не хочу. Но раз уж снимается такой фильм, то я хочу более аутентичных, более реальных, но всё-таки попыток примирения с мёртвыми.

Если уж мы вызываем их духи на киноэкране, если уж мы их тревожим, то зачем? Ведь наша жизнь напрямую зависит от их смерти, от того, как мы видим их смерть, от того, как мы живём после их смерти. Мы им обязаны. Или нет? Или они сами по себе, а мы сами по себе? Война – это наше общее с ними, или это только их дело, а мы просто жуём попкорн?

Если это не наша война, то справедливо говорят, что и пользоваться её плодами – плодами Победы – мы не должны. А если война наша, общая и каждого личная, то глаза просто умирающих героев – это должно быть зрелище, лишающее нас какого бы то ни было спокойствия в жизни. Пустые и усталые глаза героев прошлого – это упрёк, даже приговор нам, живым. Если фильм, показывающий такие глаза, считается патриотичным и реалистичным, то это воистину знак времени.

Защитники Брестской крепости сражались с поразительным упорством, для немцев выглядевшим совершенно бессмысленным. В такой ситуации человек либо ломается, либо находит в себе стержень, который поможет преодолеть смерть. И этот стержень – смысл. Причём смысл чрезвычайно высокий и важный.

Какой смысл находили защитники Брестской крепости в своей смерти, известно достоверно и документально: есть надписи защитников на её стенах. И этот смысл содержится в простом слове «Родина». Умирая, они трогательно прощались с Родиной, писали, что умирают «за Родину»: «Умираем, но не сдаёмся», «Умираем не срамя», «нам было трудно но мы не пали духом умираем как герои». В этом, как ни крути, нет духа просто смерти, усталости. Эти надписи жизнеутверждающи. Это факт.

Почему создатели фильма прошли мимо этого самого документального факта? Почему ключевое слово «Родина» только один раз звучит из уст героя фильма (майора Гаврилова) и ни разу не звучит во время боя? Почему только «Ура!», но не «За Родину!»? Пусть не «За Сталина!», а только «За Родину!», но это же должно быть. Почему «Умираю, но не сдаюсь» пишет на стене в середине чётвёртой серии солдат именно из подразделения майора Гаврилова, которое в конце фильма как раз и сдаётся, причём по приказу командира, явно одобряемому самими создателями фильма? Почему он пишет только за себя – в единственном числе – хотя вокруг него сидит несколько бойцов? Они что, уже решили тогда, что сдадутся? Почему эпизод с надписью на стене столь небрежно составлен?

Вот и возникает вопрос: может, авторам фильма такие (то есть реально бывшие) защитники Брестской крепости не нужны? А какие нужны? Молчаливые, подавленные бессмысленным роком и… репрессированные?

Действительно, зачем выдуманный пожилой дедушка нравоучительным тоном в конце фильма сообщает, что майор П.М.Гаврилов был после плена репрессирован, если речь идёт не о выдуманном персонаже, а о реальном человеке, который на самом деле репрессирован не был? Не потому ли, что Гаврилов в фильме изображён самым прозорливым и наиболее берегущим жизни людей? Это он в начале фильма изображён попавшим под чекистское следствие за свою прозорливость, это он с благодарностью спрашивает имя артиллериста, спасшего его бойцов ценой своей жизни, и закрывает его глаза, это он отпускает своих бойцов в конце с напутствием «оставаться в живых как можно дольше» – то есть в плен, конечно. Так сказать, нормальный народный командир. Полная противоположность комиссара, издающего «Приказ №1» и ведущего бойцов на смерть, как видно в фильме. И именно ему, единственному из всех героев, доверено сказать один раз про Родину своим бойцам. Остальным – нельзя. Табу. А этот персонаж избран на роль самого человечного, и Родине служит, а Родина его – в лагеря за это? Вот ведь что получается.

Дедушкин голос за кадром потом, правда, говорит, что для упорства героев крепости была причина. Та самая, о которой я и веду здесь речь. Но почему нам об этой причине рассказывают тезисно выдуманные персонажи, а не показывают художественно через образы исторических героев-защитников? Ведь подразумевается, что это патриотический фильм вроде бы…

Странная картина не правда ли?

Мы перебрали всех значимых персонажей-военных. То, что все они оказываются в странном соотношении с нами и с историей – не фактологической, а психологической – мы разобрали. Ещё я бы хотел отметить, что при том смысловом вакууме, в который поселены эти герои, все они закономерно монументализированы. А что ещё остаётся режиссёру, если главное, что могло эти образы оживить (то есть смысловой стержень), из них убрано? Либо сделать их пустышками, либо загадочными памятниками самим себе. Второе, конечно, предпочтительнее.

Но может, есть ещё образы, в которых раскроется квинтэссенция авторской мысли? О да! И здесь блещет во всей красе история Кольки-киномеханика. Я обещал найти героя, с которым при просмотре фильма должны, видимо, эмпатически сблизиться взрослые. Такой персонаж обязательно должен быть. Образы военных персонажей отстранены от современности и схематизированы. А вот Колька-киномеханик – цветёт и пахнет.

Во-первых, Колька – это основная лирическая линия фильма. Линия любви, как известно, – это главный локомотив любого сюжета. Столп беллетристики и мыльных опер. Уж кому должен сопереживать зритель, как не лирическому герою? Сочетание лирики и военной темы рождало в своё время шедевры типа «Летят журавли» да и много чего ещё. «Холодную гору», скажем, если говорить о Голливуде.

Но уж из этого лирического героя в «Крепости» сделали такого слизняка, которого мы давно не видали на экране. Но этот слизняк оказывается столь же живуч, как и Саша Акимов. Он тоже в своём роде фартовый. Он и с балкона несколько этажей летит, но шею не ломает, и вообще: немцы в него не стреляют и водой поят, и телом закрывают, потому что он им, наверно, заискивающе улыбается. Смотришь и думаешь: если таковы гражданские, то откуда тогда брались столь героические военные? Из космоса? Я не спорю, что в жизни могли быть всякие люди, но делать таковым главного лирического героя…

И добро бы, если бы сей персонаж к концу фильма как-нибудь бы переродился что ли. Но не видно этого даже в эпизоде его гибели. Тот же заискивающий взгляд, но с ноткой безумия, и… взрыв гранаты, которой он подрывает немца и себя. Смерть от отчаяния, мелкая месть, но никак не что-то большее. В Голливуде удовлетворение от совместной смерти со смертным врагом иногда показывают гораздо убедительнее и достойнее. В такой сцене даже самый низкий герой может расправить крылья. Почему этого так и не дали сделать Кольке? А уж как расправляются в фильме с возлюбленной этого – собственно, главного – героя! Спрашивается только: зачем? Чтобы потом завершить столь мелко тему лирики? Или это такая правда жизни?

Так что же в сухом остатке?

Лирика без взлёта чувств, смерть без побеждающего жизнеутверждающего смысла, оставленные Родиной погибать герои, умирающие без Родины на устах.

Если в «Титанике» кроме реалистичной массовой смерти был ещё и полёт любви, то что есть в «Крепости» столь же оправдывающего смерть?

Я согласен с заключением фильма, с фразой о том, что «они живы». Они, конечно, живы, но думается, что жить в нашей памяти герои Брестской крепости будут всё-таки с некоторыми поправками к фильму «Крепость». Это моё мнение.

Я верю, что когда-нибудь обязательно будет снят фильм на эту же тему, где зов «Я крепость, я крепость» будет звучать не только трагично, но и в чём-то торжественно. Потому что это будет фильм не только о трагическом роке, засасывающем в свою беспощадную воронку героев. Это будет фильм о победе духа над смертью, духа, который всё-таки знал, что Родина его слышит. Потому и победил.