виртуальный клуб Суть времени

Призраки бродят по российским телеканалам – призраки неминуемого возмездия.

Дуэли и поединки, исторические суды и процессы – угасая в одном месте, они вдруг материализуются на центральном канале. И не столько рейтингов ради, сколько испытания вероятной судьбы для. Судьбы либеральной идеи в России. Восторжествует она, будет мирно забыта, яростно растоптана или всё же получит своё по суду.

Видно, хочется по суду, в процессе, с возможностью если не оправдаться, то как-то все же смягчить приговор… Может быть, и судейские из своих окажутся… Но последнее уже маловероятно, и создатели «Исторического процесса» на телеканале «Россия-1» предоставляют право судить исключительно телезрителям, а в зале оставляют голос распорядителя-хронометриста: предварительные материалы по делу, «слово предоставляется господину …», «ваше время истекло!»… На будущем реальном процессе, возможно, такой же внятный голос скажет: «Ваше время кончилось!» – и это будет последний политический процесс.

А пока – первый выпуск «Исторического процесса», который могли наблюдать, несмотря на региональные заморочки, сдвиги по времени за полночь, до полумиллиона телезрителей. Вердикт свой вынесла едва ли десятая часть их, но и того достаточно.

* * *

Идея и воплощение программы принадлежит телевизионной группе «Новая компания» («Пусть говорят», «Субботник», «Сегодня утром»), входящей, наряду с телекомпаниями «Класс», «Пока все дома», «Цивилизация» и др., в состав «Трансконтинентальной МедиаКомпании» (президент – Александр Митрошенков, известный по печатным СМИ «Советская Россия» и «Поиск», апологет космонавтики, смею надеяться, до сих пор). Лица компании: Лев Николаев, супруги Кизяковы, А. Беляев и А. Ковальчук, А. Малахов и К. Собчак, А. Вайнштейн и Н. Сванидзе. В новый «процесс» последний и делегирован, так как зазвездился ещё в высокорейтинговом «Суде времени». Идеологи ТМК точно знают, что ни политика, ни публицистика, ни история сами по себе новой передаче рейтинга не сделают, а вот их сплав да с соответствующими участниками…

Вот и предстали перед нами в первой же передаче те, кого и представлять не надо: Сергей Ервандович Кургинян и Николай Карлович Сванидзе. Вышли к трибунам – и начали «Дело о правовой защищённости: от сталинских чрезвычайных «троек» до дела Магнитского». Начали – а впечатление такое, что и не расходились после «Суда времени» на «Пятом».

В новом формате предполагается две части. В каждой – свои свидетели сторон. Защита, обвинение – эти условности также сняты: просто две стороны процесса. У каждой – своя парадигма, её, очевидно, и надо всячески отстаивать, убеждать незримых судей с телефонами. В зале – только зрители. Массовка, которой позволено хлопать в ладоши, перемигиваться и позёвывать.

Собственно историческая часть процесса в этот раз заняла чуть больше трети отведённого времени. Сторона Сванидзе по-быстрому насчитала 52 вида пыток в советских тюрьмах, описав с чужих слов «бараний рог», поёрничала над ежовским «планом по валу», привлекла «простого» свидетеля С.Л. Щеглова, отца и мать которого осудили «тройки», а потом и его, «маленького мальчика». Правда, свидетель очевидную линию Сванидзе как-то так не поддержал и сообщил, что сам он был арестован на второй день войны, будучи 20-летним лбом, был отправлен на 5 лет строить Норильск, который 19 лет и строил. Тогда Сванидзе попытался всплакнуть над жертвами расстрельного указания в отношении двенадцатилетних детей, но и таких жертв не оказалось. И пришлось ему орать, что в гробу он видал Индонезию, когда тут до сих пор никто «сталинщину» не осудил по-настоящему…

При чём тут Индонезия? А вот при чём. Кургинян навязал! Взялся сравнивать проценты репрессированных в Чили, Испании, СССР, ну и до Индонезии добрался. Историческую объективность хотел в процесс вплести, а она как-то не ко двору пришлась, не легла, только Николая Карловича из себя вывела.

Основной сыр-бор разгорелся во второй, современной нам, части. Поменяли свидетелей, раскрыли дело Магнитского. Суть его вот в чём. Сергей Магнитский скончался в ноябре 2009-го в СИЗО «Матросская тишина», куда был переведен из «Бутырки» после ухудшения состояния здоровья. По официальной версии, он умер из-за сердечно-сосудистой недостаточности. По мнению адвоката и родственников Магнитского – не получал вовремя медицинскую помощь и скончался от панкреонекроза.

Юрист инвестфонда Hermitage Capital, он обвинялся в уклонении от уплаты налогов. Руководители фонда утверждали, что юрист погиб из-за того, что вскрыл схему хищения многомиллиардных сумм из бюджета России. Правоохранительные органы считают, что сам фонд нарушал налоговое законодательство РФ…

На «процессе» же Сванидзе на голубом глазу связал «Бутырку» с Соловками, напольную чашу – с парашей и прямо спросил моложавую тётю покойного адвоката: так кто же убил Магнитского? Государство, – ответила та, – и всё, мол, запротоколировано. Престарелая правозащитница тут же установила проникновение метастазов в бутырскую камеру №267 из тех самых Соловков, доказательно, с примерами его жалоб на режим признала адвоката своим – прирождённым правозащитником.

В роковой для Магнитского период по тюрьмам скончались 4423 сидельца, но эту цифру привёл уже Кургинян, выразивший также горячие соболезнования присутствующим. Правда, ангелоподобным адвоката он не признал, но виновных в его преждевременной кончине призвал беспощадно покарать, чем даже видавшую виды правозащитницу изумил.

Стало заметно, что Сергей Ервандович спешит разделаться с протокольной частью своего выступления, чтобы предъявить публике то, с чем и пришёл в процесс, и вскоре, сообщив убитой горем тёте и опечалившейся было публике, что Магнитский не был кустарём-одиночкой, начал… То ли фамилии, то ли клички стал называть: Сафра, Макфол, Билл Браудер… И вот тут даже моложавая тётя стойку сделала, не говоря об оправившейся вдруг от маразма правозащитнице с двумя гражданствами. Когда же Сванидзе с В.В. из «МК» сцепился, а Кургинян покинул процесс в знак нарушенных прав свидетелей, публика повеселела. Сказали: шоу маст гоу – шоу и офкос гоу, оказывается…

В прениях каждый остался при своих, обменялись после гонга несколько истеричными любезностями на два–три голоса, но судьи впоследствии всё же признали правоту Кургиняна так, что на долю Сванидзе с метастазами и протуберанцами процентов по 10–13 голосов из разных регионов только и досталось. Так первое дело о правовой защищённости было прикрыто.

Никто никого не спрашивал: правовая незащищённость – это хорошо или плохо, она была или её нету, Магнитский – один из четырёх тысяч или единственный в своём роде, а раз не спрашивали, то судьи и «сплясывали», исходя каждый из своих собственных соображений, но из общего эмоционального фона. Особенно им свинидзи не по ндраву пришлись, надо и это иметь в виду.

Расходясь с записи передачи, зрители вердикта ещё не знали. Они и усвоили-то, в основном, что чуть ли не следующим будет дело «Народ против Браудера», но без Сванидзе, потому что Сванидзе и знать не знает никакого Браудера, а какого-то неполитично посаженного фермера из Костромской области Кургинян к тому времени лично из зоны вытащит.

Через пару недель, после эфира передачи, публика, конечно, память свою освежила, но и впала в некоторое недоумение. Участник процесса, свидетель Д.Ю. Лысков вот как прокомментировал своё состояние: «Отсмотрел, что получилось. Осталась какая-то неудовлетворенность. На самом деле, формат дискуссии без судьи, видимо, хуже, чем был в «Суде времени». Мы на записи постоянно вылезали за хронометраж, дискуссию с таким накалом, понятно, не остановить, в итоге при монтаже пришлось резать, часто по-живому.

Я, когда говорил об осуждении сталинизма, которое неизбежно выльется в осуждение всей истории России, начал с петровских троек (внесудебный орган, три офицера гвардии), через царские Особые совещания (Особое совещание при МВД действовало до Революции), через столыпинские «скорострельные» суды – по факту, те же «тройки». Откуда и перешел к главному тезису о том, что большевики, в общем, ничего особо нового не изобретали, копируя то, что было им хорошо известно. Но так как о петровских тройках и столыпинских судах ранее упоминали и Кургинян, и Симиндей, в программу вошел только последний мой тезис. Который получился, на мой взгляд, совершенно висящим в воздухе.

Еще интереснее сложилась ситуация с, фактически, монологом Сванидзе про расстрелы 12-летних детей. Вообще-то на записи подразумевалось, что Сванидзе в данный момент ведет опрос свидетелей Кургиняна. Т.е. это он начал нам с Симиндеем вопрос формулировать. Но Николай Карлович так разошелся, что прочел монолог, завершив его царем Иродом, чем съел практически все время. В полемическом задоре ему на последних секундах ответил (и не совсем по теме, на мой взгляд) Сергей Ервандович, и – все, время кончилось. Мой ответ, который последовал уже по окончании времени, в передачу просто не вошел. Это стало ясно сразу, Кургинян требовал, чтобы этот эпизод перезаписали, так как нарушен формат передачи, но после длительных препирательств всё оставили, как есть. А жаль – ответ был примерно следующим:

Я на восклицание «Чем дети виноваты?» ответил, что, во-первых, речь идет о событиях вскоре после Гражданской войны – с жуткой преступностью и многочисленными, в том числе подростковыми, бандами. Во-вторых, речь не о детях, а о подростках. В-третьих, сведений о применении высшей меры наказания к подросткам не имеется.

Ну, а в чем дети виноваты – достаточно представить себе уровень творившихся в то время зверств. Вот в 2008 году группа подростков в центре города Кольчугино сожгла на Вечном огне мужчину за то, что он сделал им замечание. Виноваты дети?».

Видно, и тут государство виновато…

* * *

Приморские товарищи оперативно выложили запись первой передачи на «Народ», с неё и начинается моё личное участие в процессе: сперва в роли бесправного зрителя (голосовать-то я уже был не в состоянии, хотя ладошками всплеснул пару раз, адресуясь к моложавой тёте-лжесвидетельнице), а теперь – рецензента.

Вторую роль я взял себе, честно сказать, потому, что детально вспомнил ещё одну, давнюю – сидельца оренбургского СИЗО-1 (учреждение ИЗ-51). Ту роль мне довелось играть больше двух лет: 26 месяцев – сжиться с нею до того даже, что года три после освобождения нет-нет да и потянет в родные облупленные стены на корты присесть с близкими в уголочке после развода, чифирок поднять в кругальке, прикинуть вслух, сколько у кругаля граней (столько же, сколько нас в кружок собралось, – гигиена!), припомнить какую-нибудь небывальщину, а лучше просто помолчать, попыхтеть ароматной саратовской «примой»… Отыгранная роль мне дороговато встала: я потерял мать, семью, да и опустевший на две трети рот чего-нибудь стоит. Слушая «процесс», я думал, что все мы худо-бедно защищены, пока не влипли, но в кадре и за кадром раздавалось нечто иное, у каждого своё. Поэтому и я решил малость повспоминать здесь, а о (не)правовой защищённости – предлагаю судить читателю (в духе «процесса» – не так ли?).

В январе 1996-го под дверью моего кабинета (заместителя главы района по социально-экономическим вопросам) майор из УВД области и старлей из УФСБ довольно громко спорили, кто первым будет брать меня, а потом старлей решил, что в обед я предстану перед неким капитаном ФСБ Никитиным как свидетель, а вечером – пожалуйста, попользуйтесь. Дела были разными, но вдохновитель один – свежий Указ о борьбе с организованной преступностью, где, например, содержание в ИВС (КПЗ) продлевалось до месяца.

Капитан Никитин ходил по кабинету в тапках на резиновой подошве, жаловался то ли на бандитскую пулю, то ли на застарелый радикулит, а я с авторучкой в руках лихорадочно соображал, что он от меня на самом деле хочет, и там ли я сейчас поставлю запятую в собственноручных показаниях.

В это же самое время, вернувшись на историческую родину в 93-м, гражданка США, правозащитница Л. Алексеева готовилась возглавить Московскую Хельсинскую группу. Но ни о правозащитниках, ни об элементарных адвокатах в голове моей и мысли тогда не было. «Влип, очкарик!» – это да. Эту фразу из гайдаевской комедии мне скоро, уже в СИЗО начальник караула, весёлый башкир, будет повторять при каждой встрече, а через много-много дней я, вернувшись в Оренбург после освобождения, увижу его на автобусной остановке, подсажу, отвезу до места службы, и всю дорогу мы будем курить, молчать и улыбаться, как последние идиоты.

В течение суток после первых допросов отыскал меня лучший на девять прилежащих районов адвокат, сразу сказал, что вести будет нашего главу, но, чтобы вникнуть в суть дела, на первых порах забесплатно поработает со мной. А дальше? Дальше – каждому своё, – честно сказал Илья Александрович, и моя школа выживания в неизвестном правовом поле открылась.

Я включил башку.

Одиннадцать должностных лиц и муниципальных служащих нашего района попали в переплет, включая главу и нас, троих заместителей. Формально – за (не)целевое расходование бюджетных средств. Помните пример с походом в булочную из передачи? Вот как-то так. Пример привёл адвокат посаженного фермера, которого моя жена опознала как участника программы «Пусть говорят», и новый поход адвоката на телевидение, да при участии С.Е. Кургиняна, конечно, даст результат: нагонят фермера по УДО. Но в 2009-м и у нас в районе именно ФСБ занималась федеральными целевыми кредитами, и только деятельная помощь следствию, согласие на рассмотрение дел в особом порядке, оставление должностей по собственному желанию спасли наших фигурантов от посадки.

А в 1996-м на допрос в УФСБ я ехал первым, и глава мне сказал, чтобы сначала я зашёл к начальнику контрольного управления областной администрации. С Петей Капишниковым мы до разгона облсовета в 1993-м состояли в одной депутатской группе – по соцзаконности, и заехать к нему я мог бы и без подсказки. Но подсказка прозвучала. Дома я отмылся, приготовил на утро экипировку альпиниста какого-нибудь, включая залежавшиеся фланелевые кальсоны, а сколько мой младший сын Шурка выдержал: валялся с ним, валандался, и читали мы «Незнайку в Солнечном городе». Освободив в пять утра гаражные ворота ото льда дровоколом, бросив его зачем-то в багажник «Нивы», я в начале девятого уже сидел в приёмной Капишникова (триста километров слушал группу «Ноль» и какой-то малоподходящий к гололёду инструментал). «Пять минут подожди», – сказал Петя, появившись и горячо и сердечно пожав мне руку. «Ехай, – сказал он минут через пятнадцать, выйдя в приёмную собственного кабинета, – и возвращайся сюда, надо кое-что обсудить».

В 09.10 начался мой допрос в УФСБ силами четырёх сменяющихся сотрудников (начальник следственной группы полковник И.Ф. Пивоваров заглянул в тот день на тридцать секунд, познакомиться). Мне задавали вопросы, но ни один из тысячи не коррелировал с моим единственным «за что». В одном из предъявленных постановлений на меня возлагался контроль за исполнением, и я добросовестно пояснял, что это значит… Наконец, в 16.30 передо мной нарисовался капитан Никитин в казённых ботинках и произнёс: никакой Капишников вам больше не поможет, завтра с тобой рядом сядет начальник финуправления области. Тут стали описывать содержимое моих карманов, несколько поспорили, кто будет загонять «Ниву» во внутренний дворик УФСБ, и я, закованный в новенькие бельгийские наручники, поехал в ИВС на горе Сулак в качестве задержанного. Так всё и начинается, – всплыло в моей башке, – сначала свидетель, дальше задержанный, потом обвиняемый, и в оконцовке – осужденный.

На ИВС все мои предуготовления оправдались. Очки с меня сняли, шнурки отовсюду вытащили, в сраку заглянули, но она оказалась промытой. И кинули в обжитую общую хату. Ученик я и в сорок лет оказался вменяемый. Ешь, сигарчухи греби и готовься, что тебя ещё до просчёта переведут, – сказал мне ровесник моего среднего сына. Келешнут, – он сказал на самом деле, и прибавил: на уши. Так и случилось. В шесть утра со второго этажа – на первый, в двухместку, а там уже некто полёживает на верхнем шконаре без матраца, да, без мертвяка… Надо ли говорить, что, включив башку, включил я и «дуру»?

В изоляторе временного содержания я пробыл без полутора суток месяц, простыл насквозь в двухместке с окошком без стекла, не задумываясь, подписал капитанше, приехавшей из нашего РОВД, показания о хранении и распространении боеприпасов (две пачки патронов от малокалиберной винтовки, признанных экспертизой боеприпасами, – а я до тех пор считал, что этими пульками мы, наконец, бродячие своры бездомных собак в Курманаевке изведём), несколько раз выезжал на допросы, сделавшиеся какими-то вялыми, и, наконец, встретился с И.Ф. Пивоваровым, начальником моей следственной группы.

По тому, как младшой оглядел меня на приёмке из ИВС, какие раскованные (и рискованные – речь шла о мурманской группе эфэсбэшников в Чечне) разговоры он вёл с водителем, забыв заковать меня в наручники, я уже что-то такое почувствовал. И повели меня в этот раз несколько извилистым и многоярусным путём, но, когда впустили в неприметный кабинет, я увидел своего отца и полковника Пивоварова, дуэтом проклинающих российскую действующую власть.

«А эти, – заметив меня и ткнув в мою сторону пальцем, произнёс полковник, – удельными князьками себя почувствовали!» – «Вовка, что ли?» – несколько опешив, переспросил мой отец. «Какой ещё… Садись, Пшеничников, и ешь, не мешай!» Надо ли говорить, как я подчинился? Год был 96-ой, зоны не работали, а ИВС на горе Сулак был прикреплён к строгачёвской «восьмёрке». Нам приносили обед, и я даже без очков видел щербатое дно шлёмки (алюминиевой чашки), не замутнённое ни лапшиночкой, ни картошечкой. Теперь я вывалил из термоса мамкины пельмени на тарелку и готов был сожрать их хоть руками.

«И вот», – произнёс Иван Федорович… Короче, всё они обо мне уже выяснили, оставалось только очную ставку с главой района сделать. Но тот лёг в областную клиническую больницу, допрашивать его, даже как свидетеля, нельзя, так что вот так… «И дальше что?» – поинтересовался я, нажравшись, как удав. Деды как-то примолкли, глядя в пустынную столешницу. «Иван Федорович! – нашёлся мой отец. – А может, отпустите его… ну, под подписку? Семья там, трое детей…» Полковник, не отрывая взгляда от пустынного объекта, наконец, сформулировал: «Анатолий Иваныч, ему три расстрельных статьи по советскому кодексу карячутся. Мера пресечения по каждой одна – содержание под стражей. И нынче так и никак». – «Так отправьте меня в СИЗО!» – взмолился я, вскочив и приняв руки за спину.

Про СИЗО я от случайных и неслучайных сокамерников по ИВС наслушался таких новин, что они мне уже и снились: шконари с постоянными мертвяками, застеклённое окошко, очки носить разрешается, а к ним и газеты всякие, книжки, которые по хатам даже разносят… Правда, спать приходится по очереди, с положением беда, но дачки заходят, то-сё… На ИВС я засыпал так: совал ноги в рукава куртки, колени обматывал полами её – согрелся, значит, уснул. Правозащитница Алексеева в это время не подавала о себе знаков ни гудком, ни колесом, будучи широко известной в узких кругах.

И вот в канун Дня Советской Армии меня привозят в СИЗО. В автозаке молчание, снаружи – собачий вой. Приехали. Через строй на полусогнутых. Мне хорошо – без баула, без ничего – проскочил, как Чипполино. Построение. Черёд доходит до меня. На зоне был? – Нет. – Будешь! И – к следующему с невнятной интонацией. Вскоре я все эти тонкости прочухаю, а пока вот так. После душа (ничей обмылок нашёлся сразу же) – пятый бокс, типа карантина. На одиннадцать шконарей я – третий! Дед лежачий и грузинчик какой-то мечется. Но – очки на мне (-8 правый глаз), обмылок закуркован в носок и – электричество светит, одноразовые станочки над… Вот с этого места внимательней – над «светкой».

Светка – это, конечно, тот самый унитаз, туалет, та самая засранная напольная чаша по-Магнитскому. Тут же – сияет! Почему? А вот почему. Через неё на старых централах ещё и слов идёт между камерами. И стрёмные малявы через неё, и положение – мозлы с чаем, табаком, сигарчухами, спичками. Ну ладно, адвокат Магнитский режим обосрал своими жалобами и доносами. Но он же камеру – хату! – под сомнение подставил, и не одну, стремясь выполнить первое наставление приступившей к выполнению задания Л. Алексеевой или другого кого проплаченного: проявить правозащитные качества.

Мне же долго – ну, всё то время – приходилось проявлять качества человеческие. Дубаков (продольных) прибалтывать, склонных к суициду вовлекать в деятельность (хоть непробиваемую плиту перекрытия долбить на предмет слова – кабуры делать), писать касачки за крадунов двух трёхлитровых банок с соседского забора и – опять же внимание! – стоять за продол перед лицом бесконечных комиссий. Прокуроры, их помощники, представители новых и для меня представительных органов – просто за***вали СИЗО, особенно в выборный год. Когда мой авторитет стал твёрдым – месяцев через пять после заключения, – кум стал выпускать против комиссий меня и тех, на кого я укажу. Комиссии упивались нашими жалобами на скудный ассортимент местного ларька, собственным благородством и всесильностью, а мы после встреч разносили по хатам растворимый кофе и – главные призы – электробритвы!

Рвало у нас и канализацию, и водопровод, и электричество из-за одного теплотрассника вырубало. Но! Иерархия в хате – е, приболтанный дубак – е, запрещённой херни накурковано – О! И все понимают, что не ЖКХ прибудет на аварию, а свой же брателло, оставшийся в прислуге после незначительного приговора (специально засухарившиеся на тюрьме другие должности покупают), поэтому самые эффективные меры сама же организованная хата и принимает.

Зимой 1997-го меня келешнули на новый корпус, на второй этаж. Можно было ожидать гостиничных условий, но мы застали срач. Главными тут были клопы. Наваливались морозы, и их можно было выморозить. Но можно было и выжечь, тем более что я оба способа в родном селе изведал. Всё готово было через три дня, и началось: 16 человек выносят баулы в продол, возвращаются за мертвяками, сворачивают их и идут во дворики, на мороз, мы – трое оставшихся – распахиваем окошко, поджигаем заготовленные из пакетов свечи и начинаем коптить самые укромные уголки. Конечно, валятся клопики кучками! В распахнутую дверь глядят дубаки, да родные уже – Санёк и Верочка. Правозащитников нет. И не надо, говорю я сейчас, желая хоть какой-то НОРМАЛЬНОЙ социализации самым младшим своим сыновьям, внукам своим и соседским.

Дальше я мог бы живописать, каково сидится в этом адски тесном местечке, когда ты знаешь, что невиновен (26 декабря 1997 года я уже знал, что Верховный суд закрыл наше дело из-за отсутствия состава преступления, но из СИЗО вышел только 28 марта 1998 года, по приходу фельдъегерской почты). Но, в отличие от адвоката Магнитского, я-то знал это с самого начала, с января 96-го. И мне сиделось легко. Мне времени не хватало в сутках, чтобы исполнить намеченное. Я писал акростихи самым забубённым сокамерникам (рифмовал даже мягкий знак в начале строки – угадайте, как?), касачки – самым перспективным крадунам женских сапогов из подъездов, я учил английский язык (на последних месяцах Господь мне послал выпускника инъяза), читал Франкла, св. Августина, журнал «Москва» за 1995 год, писал рецензии на книжки оренбургских писателей (потом это обернулось денежным эквивалентом, и я за неделю до дефолта 90-х сыграл свадьбу среднему сыну и успел убедиться, что «тарелочные» деньги он успел потратить вовремя), писал и для себя… ну, вот это, например, из 96-го:

В неволе дни
вам лучше не считать,
не заводить
календарей вседневных,
не рисовать
ни мелких, ни настенных,
а Пасху
вам никто не даст проспать.

Коль счет вести,
так преданным друзьям,
хорошим книгам –
лучше непрочтённым, –
а если дням,
то лишь неомрачённым
разлукой с женщиной
что всех дороже вам.

Андрюха Рыжий в этот день (Пасха 96-го) научил меня готовить тюремный торт, а моя «женщина» всё же отреклась от меня, потому что кто-то сказал ей, что, если я и выйду, то лет через семь, не меньше. Так я потерял нормальную семью, которой, скорее всего, и не было. Но я потерял и мать, а вот это – другой разговор.

СМИ! Кто и что толкает их и по сейчас поскорее отчитаться через СМИ? Впрочем, первыми о моём аресте зазвонили радийные журналисты-корреспонденты. Мать держалась. Потом в областной газете выступил начальник УФСБ, сообщив, что я уже отправлен в СИЗО. Следом две свистушки в федеральном «АиФе» со ссылкой на генпрокуратуру наплели нечто… Мать не выдержала.

После освобождения доброхоты мне предлагали: давай, сдерём за поклёп тыщ по 50 на брата. Доброхотам я сказал: сдирайте, – а сам вдруг вспомнил, как прибалтывал дубачку, у которой дочь шла на выпускной, и весь класс мечтал о собственном гимне на тему «Плачьте, гении уходят». Гимн они исполнили чуть ли не под памятником Гагарину в Оренбурге, имели успех, наша хата получила пакет со жратвой и всем прочим, а в эти дни у моей матери отнялись ноги, жить ей оставалось чуть да маленько. Померла во сне.

И что? – спрашиваю я теперь с интонацией Сергея Ервандовича Кургиняна. И что …

* * *

Престарелая правозащитница молчит или меланхолично поправляет во рту галоши вставных челюстей – не её же совсем уже тема: её давным-давно прислали сюда, на историческую родину, в основном, чтобы она сотоварищи платформу для какой-нибудь цветной революции готовила («Проект-31» – кому интересно), а теперь оказывается, без неё и нормальное гражданское общество здеся сложиться не может! Она и телеграфирует куда след – в госдеп США и ближайшее окружение: да вы там охренели! старую, без-за-щитную, одну... А тут ещё какой-то процесс… Шлите Мишку!

Мишка – Майкл Макфол – на этот процесс не приехал. Не по-мужски, конечно, впрочем, об этом на процессе уже было сказано В.В. из «МК». Между тем, по-русски Майкл брешет, как по писанному, пост занимает немалый: главный советник Президента США по вопросам национальной безопасности, директор отдела России и Евразии при Совете Национальной Безопасности того же государства – и при том кого надо регулярно навещает в Московии лично, без церемоний. И кто же это из танцующих президентов такую карту ему выдал и для чего? Для собственноручного построения у нас гражданского общества?! Впрочем, окорачиваюсь.

После эфира передачи дело Магнитского несколько сдвинулось: 12 августа следователи предъявили обвинения врачам следственного изолятора, в котором содержался фигурант, установив прямую причинно-следственную связь между его смертью и (без)действием Ларисы Литвиновой и Дмитрия Кратова. Будет ли рассматриваться почти законченное основное дело Магнитского, как разовьются судьбы его «списка» и, главное, дело Б.Браудера – посмотрим.

Пока же мне больно было смотреть на Сергея Ервандовича Кургиняна. Ну, был бы он один, как 20 лет назад, когда «русский интеллект» отстаивал и пытался хоть до кого-нибудь докричаться. Но теперь-то за ним – гора, даже когда надо всего-то верх в шутовской полемике со свинидзями взять. Зачем же так снашиваться, связки рвать, если и Браудер, и Макфол, и тем более «гора» прекрасно расслышат даже и шепот Кургиняна?