виртуальный клуб Суть времени

Санька соскочила с печи, задом ударила в забухшую дверь. За Санькой быстро слезли Яшка, Гаврилка и Артамошка: вдруг все захотели пить, – вскочили в темные сени вслед за облаком пара и дыма из прокисшей избы. Студено. Обледенела кадка с водой, обледенел деревянный ковшик.

Чада прыгали с ноги на ногу, – все были босы, у Саньки голова повязана платком, Гаврилка и Артамошка в одних рубашках до пупка. На шестке ярко загорелись лучины. Материно морщинистое лицо осветилось огнем. Блеснули из-под рваного плата исплаканные глаза. Санька зачерпнула пахучую воду, хлебнула, укусила льдинку и дала напиться братикам. Чада справили у крыльца малую надобность и жались на обледенелом пороге, хотя мороз и прохватывал:

– Ничаво, на печке отогреемся…

На дворе отец запрягал в сани. В санях из-под дерюжки виднелась обезглавленная, ощипанная шейка одного из четырёх гусей. Отец собирался на усадьбу Агафона – обменять гусей на дрожжи, пару катушек ниток и динамический фонарик; темнело рано, и на дворе после обеденного чаю сам чёрт ногу сломит. Конечно, можно обойтись батарейками к старенькому фонарю,– выменять их на курей, куры не гуси, не такой урон хозяйству, но динамический светит от руки,– без батареек. Говорят, служит долго.

На бате – высокий колпак надвинут на сердитые брови. Рыжая борода нечесана с самого Покрова… Рукавицы торчали за пазухой сермяжного кафтана, подпоясанного низко лыком, лапти зло визжали по навозному снегу, ветхие джинсы – ещё от отца – грели плохо. У бати со сбруей не ладилось… Гнилая была сбруя, одни узлы. С досады он ворчал на вороную лошаденку, коротконогую, с раздутым пузом.

– Ой, студено люто, – сказала Санька.

– Бегите в избу, я вас! – крикнул он чадам.

Чада кинулись в темную избу, полезли на печь, стучали зубами. Под черным потолком клубился теплый, сухой дым, уходил в волоковое окошечко над дверью: избу топили по-черному. Мать творила тесто. Двор был зажиточный – конь, корова, гуси, куры. Про Ивана Артемича говорили: крепкий. Падали со светца в воду, шипели угольки лучины. Санька натянула на себя, на братиков бараний тулуп и под тулупом опять начала шептать про разные страсти: про тех, не будь помянуты, кто по ночам шуршит в подполье…

– Давеча, лопни мои глаза, вот напужалась… У порога – сор, а на сору – веник… Я гляжу с печки, – с нами крестная сила! Из-под веника – лохматый, с кошачьими усами…

– Ой, ой, ой, – боялись под тулупом маленькие

Иван Артемич запряг и стал поить коня из бадьи. Затренькал мобильник, Иван Артемич поднёс его к уху; красивый и бездушный женский голос сообщил «необходимо зарядить аккумулятор твоего телефона». «Тьфу, язви тя!» – выругался Иван Артемич. Мобильники заряжали только на усадьбе, диковинной чёрной верёвкой торчавшей из бугорка на стене.

«Раз уж еду туда, стало быть, заряжу!»

Когда-то, до Бифуркации, за мобильник нужно было платить. Это Иван Артемич слышал от отца, тот – от деда, а последний – от прадеда. Сейчас, вспоминая, дивился: что за люди жили тогда? Отец говорил: прадед никогда не пахал, не сеял, только языком трепал в каком-то универе. Сказывал дурням разным то ли о фимие, толи о хизике какой-то. И ничего, жил. Ездил на бизине, в железном возке без лошади, как в агломерации ездют. Но за мобильник, царство ему небесное, платил. Ненадёжно тогда жилось…

Не взяли прадеда в агломерацию и всё, сгорел он. Хромать начал от работы обычной, кровью харкать... И кончился. Да и дед протянул недолго. Изнеженные они были…

Конь пил долго, раздувая косматые бока: «Что ж, кормите впроголодь, уж попью вдоволь»… Ивану Артемичу мобильник и даром не нужен, он с удовольствием выбросил бы его, но каждый в диссипации знал: двадцать пять человек дворовых снаряжены саблями и огневым травматическим боем у Агафона. Народ отчаянный. Тут не то что выбросить мобильник, зарядишь не в срок – гляди… Дубьём резиновым, да сапожищами так надают – в месяц не отлежишься. Слал Агафон чуть что на мобильники картинки живые, чтоб ясно было, кому какой наряд. Кому проруби рубить, кому снег перед усадьбой чистить, кому другое что…

Конь фыркнул и отворотился от бадьи. Иван Артемич надел рукавицы, взял из саней из-под соломы, кнут. Упал боком на сани и, раскатившись за воротами, рысцой поехал мимо осыпанных снегом высоких елей на усадьбу Агафона.

Чуть проторенная дорога вела лесом. Вековые сосны закрывали небо.

Бурелом, чащоба – тяжелые места. Конь плелся дорожной рысцой, весь покрылся инеем. Ветви задевали дугу, сыпали снежной пылью. Прильнув к стволам, на проезжего глядели пушистохвостые белки, – тьма в лесах была этой белки. Иван Артемич лежал в санях и думал, – мужику одно только и оставалось: думать… «Ну, ладно… Того подай, этого подай… Тому угоди, этому угоди… Так ещё Саньку – хороша, словно весенняя зорька, Санька! – как четырнадцатый годок пойдёт, в агломерацию в посудомойки заберут. Подручники агафонские приметили её, доложили Агафону, а тот – в агломерацию. Он там, почитай что свой. Товар до зарезу нужный – агафонские такой каргом кличут: те же нитки, ножницы, зажигалки, гвозди, инструменты, сбрую – да мало ли чего – через Агафона идёт. Вот он и старается…

До десятка миловидных девок каждый год забирают в агломерацию. Там жизнь, сказывают, легше, но до сорока лет только. А может, и ране, ежели хворь какая. И потом обратно – в диссипацию. А девка-то работы настоящей не знает, детей нет, на голову сядет. Зачем ростили? Выдадут за неё сахару мешок, да соли пуд. Оно, конешно, хорошо… Сахару мешок, да соли столько и за год не добудешь, за два, пожалуй…

Но ведь… помощница была бы жене, а дале,– и думать нечего – мужичок нашёлся б…»

Белка кинулась со ствола, перелетела через дорогу, посыпался снег, заиграл столбом иголочек в косом свете. Большое малиновое солнце повисло в конце дороги над бугром, над высокими частоколами, крутыми кровлями и дымами Агафоновой усадьбы…